Порождения войны - Яна Каляева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот теперь Распутин канонизирован и стал символом возрожденной Церкви. Какие перемены это провозвещает?
Латунный подсвечник возле иконы чистила тряпицей женщина в платье, похожем на то, что Саше выдали в контрразведке. На левой руке женщина носила перчатку, на которой были зашиты мизинец и безымянный палец — их не было на ее руке. Под Сашиным взглядом она подняла лицо и улыбнулась широко, расслабленно, безмятежно. Женщина шагнула вперед, и хотя никакой угрозы от нее не исходило, Саша отшатнулась. Устанавливать месмерической контакт она не планировала, он возник сам собой — настолько женщина была открыта.
Она не была куском мяса. В ней определенно сохранилась личность, но иная, чем все, кого Саша видела прежде. Женщина была пронизана покоем, светом, смирением и безусловной, принимающей все любовью. Из-за этого лицо ее выглядело юным, хотя рисунок морщин выдавал, что она была старше Саши.
— Говорят, при жизни принимают они муку за свои грехи и опосля на земле как в раю уже, — громко прошептала какая-то баба за спиной у Саши своей соседке.
Господи, подумала Саша, господи, сестра, чего ты хотела? Чем ты была для них так опасна? За что они сделали это с тобой?
— А это Манька с нашей улицы, — продолжала рассказывать баба. — Кликуша.
Кликушами в народе называли женщин с тяжелыми истерическими расстройствами, вызванными, как правило, невыносимыми условиями жизни.
— Муж у ей на фронте сгинул. Двое старших ребят померли, слабенькие были с недожору. А последыша, девочку, сама приспала с устатку. Свекруха ейная — не приведи Господь. И прежде-то житья не давала, а после каждый божий день распекала: детей, мол, не сберегла, вахлачка. Ну и заблажила Манька, голосить стала. В монастырь не приняли ее, там болезные не нужны, ежели без приношения. Ну и пошла на Умиротворение это. Деток своих чтобы, значит, позабыть, да от свекрухи избавиться. Все, сказала, лучше, чем такое житье, горе одно беспросветное. Тогда еще всех принимали на Умиротворение. Теперь-то многие просятся, но берут с разбором уже.
— Юлия Николаевна, пройдите на исповедь, отец Савватий вас ждет, — подошел жирный серый мундир. Саша с трудом разорвала контакт глаз с безмятежно улыбающейся Манькой и пошла, куда ей было указано.
Худощавый попик с жидкой козлиной бороденкой ждал ее на лавке в углу церкви. Саша решила было, что так и придется стоять рядом с ним, унизительно склонившись, но попик улыбнулся ей:
— Сядь, радость моя. Устала, небось. Говори, что гнетет тебя. Не бойся.
— Да с женихом загулялась, батюшка, — защебетала Саша, вспомнив роль глупенькой медсестрички. — Вы не подумайте, жених серьезный у меня, не позволяет себе ничего такого. В контрразведке служит! В парке мы были, там, знаете, карусель еще. Закружилась совсем. А потом я сумочку с документами потеряла, и про время позабыла, простите, батюшка…
— Ты не мне сейчас врешь, моя радость, — грустно сказал попик. — Ты же самому Христу врешь. Нет у тебя никакого жениха. И не в гулянках тот грех, что тебя тяготит.
Вот черт. Саша только теперь поняла, что имеет дело с месмеристом куда более сильным, чем она сама. У них, в Церкви, это называется иначе — прозорливость, дар Божий. А ведь серые мундиры говорили об этом, она пропустила их слова мимо ушей, приняла за обычные суеверия. Да, лучше б Вершинин пристрелил их там, в переулке. Теперь поздно.
Лгать этому человеку было нельзя. И Саша вспомнила — не могла бы при всем желании забыть, каждая клетка ее тела помнила — то, что с точки зрения христианства безусловно было грехом и при этом не имело никакой политической окраски. Люди всех убеждений время от времени так грешили.
— Ваша правда, батюшка, — склонила голову. — Простите, побоялась признаться. Я ведь, — как назвать-то это в церкви, чтоб прилично звучало, — вступила в плотскую связь с мужчиной, который не был мне и женихом, не то что мужем.
— Вот теперь правду говоришь, радость моя. Но сожалеешь ли всем сердцем о совершенном? Покаяние — это не пустые слова, это деятельное отречение от греха.
Саша задумалась. Это, конечно, была чудовищная ошибка, которая еще дорого обойдется ей. И все же ни капли сожаления о произошедшем Саша в себе найти не смогла даже ради спасения своей жизни. Она ведь хотела этого, действительно хотела.
— Не стоит исповедоваться в грехе, в котором не готова от всей души раскаяться, — сказал отец Савватий. — И ведь вижу я, что не это гнетет тебя. Блуд — то житейское дело, мелкая суета. Не держи свою настоящую боль в себе, моя радость. Расскажи мне все.
Взгляд священника проникал в душу, и Саша вдруг поняла, что не может не рассказать ему о том, что давно уже гложет ее изнутри. Она сама иногда применяла на допросах эту технику, но теперь ничего не могла противопоставить ей, не могла закрыться, не могла смолчать. Оставалось только стараться не сказать ничего такого, что не могло бы мучить настоящую сестру милосердия. Потому что все люди, живущие не ради себя, похожи друг на друга.
— У меня есть призвание, но нет сил ему следовать. Я знаю, что должна спасать людей. Но они не всегда этого хотят, они не всегда понимают. И я думаю тогда: что, если этого не нужно ни им, ни мне на самом деле? Я так хочу иногда снять с себя этот груз. Перестать отвечать за вещи, которых не могу контролировать. Пусть делают что хотят, пусть горят в своем аду, лишь бы меня не трогали. Я чудовищно устала, я не хочу больше думать за всех, не хочу больше сражаться за всех, я хочу, чтоб меня просто оставили уже в покое…
— Это серьезно, — ответил отец Савватий. — Знаешь, радость моя, праведность нередко понимают исключительно как отказ от греха. Не делай того, не делай сего — и спасешься. Но ведь это не так. Христос призывал нас к действию, а не к недеянию. Я верю, что тех, кто грешил на пути к правде, Христос на Страшном суде простит. А
