На крови - Сергей Дмитриевич Мстиславский

книжники и фарисеи, лицемеры. Шкуру медвежью делят, а народушко, гляди-ко, уж под медведем. Дурново-то орудует, ась... А они штемпелями балуются: комитет супротив комитета. Пробовал, знаешь сам, воедино их собрать, чтобы единой силой... куда! Держится каждый поп за свой приход... Да кабы приход, а то в приходе-то одни покойники. А они спорятся... Проклял и их.

— И пошел в охранное?

Стукнул стакан о стакан.

— Что же что охранное? Они тоже народу дурного не хотят. Они народа не касаются. Их забота одна — чтобы потрясения не было: от потрясения и охраняют. От нарушителей. Это разве худо? Какой в нем, в нарушении, толк?

— Как кому. Кому и убыль, а трудовому народу...

— Да брось ты слова говорить! Трудовой народ! Он сам по себе на бунт не пойдет. Мужику землицы надбавь, налогу сбавь — он тебе на века в пашню уйдет, по плечи по самые, с места не сдвинешь. Рабочему тоже много не надо: двугривенный в день накинул — он и доволен. А ежели да рубль? Американцы накинули ж: кому от этого дурно вышло? Живут душа в душу: и хозяин и рабочий — своим домком. Вот и у нас надо, чтобы так. К этому я и держу. Это я тебе скажу — путь правильный. А так, чтобы ни у кого ничего — общежитие социалистическое, — это интеллигенция придумала, беспорточная: не на чем стоять, окромя как на голове. И кличку какую придумали: «пролетариат»: слово-то, слышь, картавое, еврейское слово, ты уж меня прости, Мартын. Мы ведь с тобой как братья родные: даром что ты еврей, а я — поп. «Пролетариат» — таким словом собаку звать, не рабочего православного.

— Нам с тобой, Гапон, не о социализме спорить.

— По мне хоть не спорь: ты ж затеял. Фырчишь. Охранители! А спор, действительно, ни к чему. Ихнее дело, все равно, в проигрыш пошло. Брось крутиться, Мартын. Крутить не будешь — счастье найдешь.

— Каким способом?

— Они тебя шибко боятся, Мартын. Не сказать, как боятся. Я им про тебя такого насказал... Цену набил. Вот это, говорю, нарушитель! Деньги хорошие дадут, если пойдешь.

— Своих выдавать?

— Опять ты об этом. Кого выдавать-то — террористов? Какой от этого народному делу из’ян? Какое их дело? Убьют губернаторишку какого, — другого поставят. Казне не все равно, кому деньги платить? Только что замешательство от них, кровь — а толку нет. Ты вот о предательстве давеча: так это разве предательство? Боевика выдать — это кровь спасти.

— Одну спасти — другую пролить... С выданным-то что будет?..

— А ничего не будет, — торопливо перебил Гапон. — Ты, как сообщишь, и их предупреди: так, мол, и так, слежка по сведениям: тикай, братцы. Охранное противу не будет: им главное, чтобы покушенье расстроить, а не то, чтобы человека какого загубить.

— Кривишь душой, поп. Вон и глаза в глаза-то не смотрят. Кривишь! Знаешь, что повесят.

— Ну, а ежели и повесят, — вызовом просипел Гапоновский голос. — На то и шел, на то и обрекся. Тут губительства нет. А только я тебе говорю, вешать не будут. Зачем им?

— Ежели бы так, ты бы мне по-иному говорил. Денег бы не сулил.

— Денег? Бога побойся, Мартын! О деньгах не я заговорил первый. Когда я тебе открылся, что ты мне первым словом сказал: «Сколько?»

Мартын тяжело закашлялся. Стукнул стул.

— Постой, спину потру. Эк тебя!

— Оставь... Сколько? Охранная повадка известна: с пустыми руками по таким делам не ходите. Ты сам-то денег не берешь, что ль?

— А, конечно, не беру. Да мне и не надо. Я за книгу за свою, за границей, десять тысяч, брат, получил: как копеечку.

— Да пятьдесят тысяч франков, что Соков на рабочих дал, — к тем десяти тысячам.

— Но-но... Ты, Мартын, полегче.

— Чего полегче? Это факт достоверный. Не ты что ли Черемухину револьвер дал, чтоб он Петрова убил за то, что в газетах тебя разоблачил в растрате рабочих денег?

— Разоблачил! Плевал я на разоблачения. Газеты — что: либо жидовская, либо продажная. Как блядь. Только что денег жалко, а то бы я любую купил. Брось, Мартын, не то говоришь.

— Нет, ты все-таки мне скажи: с охранного сколько получил?

— Да не получал, тебе говорят. И надобности в том не было. На отделы давали, потом — за книгу... Была бы надобность, взял. Стыда в этом нет. И тебе, если возьмешь, не будет. А ты вот что сообрази: ежели с умом — ты в год тысяч сто заработаешь, ей-богу! Получишь — завод себе поставишь, по специальности. И живи, чего тут.

— Сто тысяч? Широко считаешь.

— Никак не широко. За то, чтобы Дурново дело открыть, — ты пятьдесят тысяч просишь. Ну, с запросом это, конечно: такой цены нет. Там у тебя, на деле-то, и людей, надо думать, пяток какой-нибудь. Пятьдесят тысяч много: у них ведь тоже деньги казенные, отчетность. На двадцать пять тысяч сойди — дадут.

— По пятерке на голову?

— Эк, бередишь ты себе душу зря! Какие там головы! Двадцать пять тысяч, твердо говорю, дадут: мне Рачковский сам сказал — хоть завтра. Теперь на Дубасова говоришь, в Москве, готовится. На мази дело, так?

— Так.

— Ну, за Дубасова тоже тысяч пятнадцать, может, двадцать, дадут. Не как за Дурново, конечно. У него заслуга меньше, но дадут все же. А ежели поторговаться хорошенько, может, и еще прибавят. И по другим местам поискать, еще дела два-три наберется. Смотришь — за год-то тысяч сто и соберешь, верно говорю. Это не деньги?

— А если узнается?

Гапон визгливо рассмеялся.

— Откуда узнать-то: о твоем деле Рачковский, Дурново да царь — только и знают. А ежели еще кто знал — у них, в департаменте, говорю, чисто дела делаются. Внове, что ли? Сколько сквозь такие дела народу прошло, а о ком узналось? Страхи эти ты окончательно брось. Ты чего не пьешь, губы мочишь? Пей.

— А все-таки узнаться может.

— Экой! Ну, а ежели бы даже и так! Скажи на милость — испугали досмерти. Плевать я хотел на ихние изобличения. Меня вон ныне всякая шпана травить стала. Григорьев этот да Петров комиссию какую-то общественную выдумали, суд! Эсеры и эсдеки лаются... Им меня спихнуть выгодно, от рабочих отвести. Врешь, не дамся. И на суд ихний, ежели что, не пойду. От злобы все, да от зависти. Вот те и отповедь: поди, поверяй. А тебе и того легче будет. Ты партийный, в партии к тебе