Река прокладывает русло - Сергей Снегов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Слушайте, Селиков, — сказал он сквозь зубы. — Выберите для острот другую мишень. И впредь так плоско не острите — можете нарваться на неприятность!
— А вы для поцелуев выбирайте уголок подальше, — грубо отрубил Селиков. — И вообще здесь вы не начальник, а я не подчиненный — как хочу, так и острю.
— Тогда не обижайтесь на ответ, — проговорил взбешенный Лесков. Он вплотную подошел к Селикову, сгорая от желания ударить его по лицу. Лубянский, испуганный, встал между ними.
— Возьмите себя в руки, Александр Яковлевич! — проговорил он, волнуясь. — Ну, что это такое? Выпили бутылку вина и лезут в драку.
Селиков, сразу став серьезным, хмуро следил за Лесковым. Ярость еще клокотала в Лескове. Он сознавал уже, что не бутылка вина и не глупый поцелуй так неудержимо толкали его на Селикова. И тот тоже понимал это. За спиной Лескова послышался треск сучьев — Надя уходила в чащу. Селиков посмотрел ей вслед.
— Дракой спора не решишь, — сказал он неожиданно спокойно. — А между прочим, я не против драки. Если надо, ищите на бережку, пока же прошу извиненьица — важное дело!
Лубянский взял Лескова под руку и вывел его на полянку.
— Честное слово, не думал, что вы можете быть таким разъяренным, — говорил он. — Если бы я не помешал, вы кинулись бы на него.
— И кинулся бы! — гневно сказал Лесков. — Какое ему дело, с кем и как я провожу время? Вот вы с ним оба ухаживаете за этой Надей, никто вам не собирается мешать. И я, как хочу, так и буду себя вести.
Лубянский вдруг сильно обиделся.
— Прежде всего за Надеждой Осиповной я не ухаживаю, — указал он. — Я не враг своему спокойствию, чтобы влюбляться в таких особ. Я приглашал Катю, но она сегодня заменяет заболевшего сменщика. Если хотите знать, Надежда Осиповна сама просила меня сопровождать ее на прогулке, чтобы не быть одной — только и всего. — И, с удивлением посмотрев на изменившееся лицо Лескова, Лубянский продолжал: — Вся эта ссора выеденного яйца не стоит, пойдемте пить пиво. Кстати, эта Маша… Сколько раз я видел ее в цеху, и ни разу не замечал, что она хорошенькая. Вот что значит для женщины красивое платье! Прямо по Гегелю — форма как существенное в содержании, а не только внешнее.
Но Лесков сейчас даже на пари не мог бы припомнить, какое у Маши платье. Перед ним стояло презрительное лицо Нади, он слышал ее шаги по траве, треск сучьев.
Селиков, догнав Надю, остановил ее.
— Зачем вы гонитесь за мной! — крикнула она раздраженно. — Не смейте подходить ко мне!
— Наденька! — сказал он заискивающе. — Ну, ей-богу, зачем вы? Сами же согласились поехать?.. Поймите, я для вас на все…
Он протянул к ней руку, Надя с ожесточением оттолкнула ее.
— Знаю ваше «все»! Зачем вы повели нас в кусты? Чтобы показать, как Лесков обнимается? Меня ни он, ни вы не интересуете! Ну, чего вы стоите? Я сказала: нам вместе делать нечего!
Он долго молчал, набираясь, словно воздуха перед прыжком, нужных слов. Но слова, приходившие на ум, как на подбор, не годились для разговора с Надей.
— Вижу, вижу, как вас Лесков не интересует! — проговорил он наконец, с отчаянием сознавая, что говорит не то, что нужно. — Вы на него одного смотрите, а когда он говорит, никого больше не слышите. А ему начхать на вас — возится со своей девкой и доволен.
Бледная, с искаженным лицом, Надя подошла к Селикову вплотную.
— Ненавижу! — сказала она звенящим шепотом. — Вас ненавижу, его ненавижу, всех ненавижу!
Она сбежала по обрыву вниз и скрылась за выступом берега. К подавленному Селикову подошел Закатов.
— Сережка! — весело крикнул он, распахивая руки. — Приди, голубь, и прими братский поцелуй! Ну, не вешай носа, знаю, о наших регуляторах скорбишь, что легко не налаживаются. Пустяки все, смотри, какой день, какое солнце, к черту все приборы! — И он с чувством проговорил, мешая стихи двух поэтов: — От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены. Довольно, пора мне забыть этот вздор, пора мне вернуться к рассудку!
— День хороший, — мрачно согласился Селиков. — В такой день нужно вино пить, музыка найдется — танцевать до упаду, а раздразнит какая-нибудь рожа — бить эту рожу!
— Это программа! — обрадовался Закатов. — Все по науке, не подкопаешься. Пойдем, там у нас на донышке литра три пива осталось, ведерко в воду поставили, чтоб не нагрелось. Сегодня гуляем, завтра напущусь на тебя, как лис на куропатку: кончай волынку с наладкой, хватит, Сережа, лентяйничать! Вот так, брат. — И, обнаруживая неожиданную для пьяного человека проницательность, Закатов взял Селикова под руку и, как ему показалось, приглушенным голосом проговорил: — А может, ты оттого скуксился, что твоя стрекозель убежала? Я все видел: мчалась, как заяц от пожара. Не отвечай, понятно! Молчи, скрывайся и таи и чувства и мечты свои. А между прочим, глупо молчать: ходишь, вроде котел под давлением. У меня тоже, Сережа, горе. Ты, правда, не знаешь, но горе. Любимого человека вырывают из рук. И кто — законный муж! Никаких аргументов не слушает, вот что страшно! Впервые такое у меня, душа на части, не знаю просто, как быть! Ты понимаешь трагедию?
— Тоже мне трагедия! — злобно захохотал Селиков. — Весь город смеется над ней. И чего ты прибедняешься, Михаил Ефимович? Чего требовалось, ведь всего добился, где же здесь горе? Пустили козла в огород, он капусту изгадил — вот и вся твоя трагедия!
Закатов покачал головой.
— Не говори так, не надо, Сережа. Я же тебе как человеку…
22
Лубянский, конечно, не подозревал, какое действие оказал его ответ на Лескова. Это были три слова, всего три слова: «Чтобы не быть одной», — но они разом все перевернули в Лескове: ярость перешла в умиление, терзание превратилось в восторг, недовольство — в ликование. Лескову хотелось всех обнимать, всем говорить ласковые слова. Вместо этого он сбежал от Бачулина, удивленно посмотрел на радостно улыбнувшуюся ему Машу. Он искал Надю. Нади нигде не было. Он сел на камень, ликование сразу погасло. Надя, очевидно, вернулась в город. Он дурак, трижды дурак, дураком и умрет. Ему нужно бы бежать за ней, не оставлять наедине с Селиковым. Неужели так-таки ничего у нее с Сережей нет? Он, конечно, знает, куда она подевалась. Лескова поманил Пустыхин.
— Идите к нам! — крикнул он. — Сережа обещает пропеть частушки о вашем брате-автоматчике!
Бачулин тоже звал Лескова. Лесков подошел к кучке людей. В центре сидел Селиков с аккордеоном. У него был вид разозленного человека, готового скорее к драке, чем к веселью. Пробежавшись по клавишам, он оглядел собравшихся насмешливыми глазами.
— Песня — это слова, а слова — вода, а вода — течет, — сказал он негромко. — Если в кого брызнет холодной струей, пусть не обижается.
— Давай! — кричали слушатели. — Оправдываться будешь в милиции!
Из-под пальцев Селикова вырвался разухабистый плясовой мотив. Селиков запел высоким горловым баритоном:
Чтобы ты в беду не влипВ обращенье с людом,Оборудуй личный КИПИ таскай повсюду!
Начало песни было встречено смехом и криками: «Здорово! Неплохо придумано — личный КИП! Даешь личные контрольно-измерительные приборы!» К кучке, услышав пение, стали собираться другие гуляющие. Селиков продолжал, перебирая клавиши:
Соблюдая точность мерВ выпиванье водки,Электронный спиртомерУстановь на глотке.
Говорят тебе, старик, —Это не спроста ведь —Автоматерный языкСледует оставить!
У Лескова с самого начала, когда Селиков скользнул по нему злобным взглядом, появилось неясное впечатление, что в частушках должно быть что-то о нем. Эта догадка превратилась в уверенность, когда Селиков пропел:
Чтоб в начальственных кругахНе прослыть проклятым,Ты смонтируй на мозгахСловорегулятор!
Теперь Лесков понимал, что Селиков пел, собираясь вызвать ссору. Еще полчаса назад Лесков пошел бы на прямой скандал. Но сейчас, после слов Лубянского, ссора была немыслимой, а сам Селиков из задиры и нахала вдруг превратился в глазах Лескова в огорченного человека, высказывающего свои обиды тем способом, какой был ему доступен. И Лесков улыбался доброй, прощающей улыбкой в ответ на оскорбительные намеки и ядовитые советы.
А Селиков все пел, напрягая голос, чтоб его слышало больше людей; куплеты его становились все наглее и неприличнее.
Кое-кто уже догадывался, что частушки имеют точный адрес. Другим тоже стало казаться, что в них не общее зубоскальство, а злобные личные намеки. А Лескову самые обидные и грубые строфы говорили все о том же: ничего у Селикова с Надей нет, и она, Надя, хорошо, очень хорошо относится к Лескову, хотя, конечно, и не заглядывается на него, как думал Селиков. Бачулин продрался к Лескову и взял его за локоть.
