Сержант милиции - Иван Георгиевич Лазутин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Выслушав рассказ, Анна подняла голову и только теперь увидела на стене портрет мужа. Толик повесил его на старое место в тот же день, как ее увезли в больницу.
...Вскоре Толик прислал письмо из пересыльной тюрьмы. Он просил у матери прощения за то горе, которое ей причинил. Закончил письмо словами:
«...А этого мерзавца я предупредил: если он когда-нибудь переступит порог нашего дома и посмеет дотронуться до тебя — я найду его (пусть даже пройдет несколько лет) и задушу собственными руками. Я ему в этом поклялся. Тебя же, родная, прошу подумать о себе и обо мне. Целую тебя. Твой сын».
В работе топила Анна свою боль и вину перед сыном.
От Толика шли письма... Некоторые из них были измазаны полосками черной туши — работа цензуры. Письма эти Анна перечитывала десятки раз, а потом по полночи сидела с воспаленными глазами, сочиняя ответы.
Годы шли медленно... В темные зимние ночи думала Анна о своей прожитой жизни, которая до встречи с Осташевским была чистой, как родниковый ручей. Вспоминала себя девочкой, пасшей на лугу гусей. В выгоревшем на солнце ситцевом платьице, с длинной хворостиной в руке. И особенно отчетливо вставали перед ней дни ранней деревенской юности... А потом по путевке комсомола ушла работать в город, на завод. На заводе встретила русого плечистого парня с серыми и всегда как будто виноватыми глазами. Был он ласковый, добрый и чуть-чуть застенчивый. Познакомились. Ходили в кино, вместе были на рабочих вечеринках, танцевали под гармошку. Дрогнуло сердце Анны, почувствовала она, что входит в ее жизнь родной человек. Входит со светлой, открытой улыбкой, с чистой душой, входит уверенно и неудержимо. А через полгода была шумная заводская свадьба. Все кружилось в глазах от счастья и от стыда. Со всех сторон кричали: «Горько!.. Горько!..» Она сидела и не знала, как вести себя.
А когда забился под сердцем ребенок, Анна почувствовала, что есть в материнстве такое счастье, какое может познать только женщина... И не всякая, а любящая своего мужа.
Как вырос сын — даже не заметила. Не заметила, как появились в волосах первые седые паутинки, которые после смерти мужа стали упрямее и резче наступать на русый отлив густых прядей. Но она крепилась. Когда же случилось несчастье с сыном, Анна почувствовала, что стареет. Раньше она не знала, что такое недомогание, а теперь приходила с работы совсем разбитая, старалась скорей добраться до постели. Пошаливало сердце.
В сорок четвертом году, на исходе войны, Анна поехала в родную деревню под Смоленском, но вместо нее нашла развалины и пепелища. Земляки ютились в сараюшках и землянках. С большим трудом разыскала она свою осиротевшую пятнадцатилетнюю племянницу Валю, у которой отца убили на фронте, а мать замучили немцы. Наплакавшись вдоволь над ее сиротством, Анна привезла племянницу в Москву и оставила у себя. Вдвоем стало веселей — как-никак родной человек в доме, есть о ком позаботиться и с кем разделить маленькую радость, которая заглядывала в их комнатку в дни, когда приходили письма от Толика. В них он обещал хорошо работать, чтоб скорее возвратиться домой. Анна терпеливо ждала того дня, когда сын переступит порог дома, и наконец дождалась. Это было весной, совсем недавно. Вечер был солнечный, теплый, на лице каждого москвича, казалось, цвела улыбка.
Толик приехал неожиданно. Постучался своим особенным, родным стуком. И вошел. Возмужавший, выросший. Раздался в плечах. Настоящий мужчина. Таким Анна двадцать два года назад встретила на заводе Александра, отца Толика. Даже манера поправлять спадающую на лоб прядь волос и та отцовская.
— Не ожидали? — спросил он, а голос у самого дрожит от волнения. За спиной вылинявший вещмешок.
Легкость и бодрость в теле дальний путник всего полнее ощущает, когда сбрасывает с плеч тяжелую, измучившую его ношу. Так же и человеческое счастье: чем ниже был брошен человек в пропасть бед, тем выше, ему кажется, он взлетает на невидимых крыльях, когда приходят светлые дни.
Анна помолодела, не могла налюбоваться сыном. А когда у Толика появилась знакомая девушка Катюша, она втайне ждала того дня, когда в дом их войдет милая, скромная жена сына. Но радость была недолгой. Не прошло и четырех месяцев, как на плечи ее обрушилось такое горе, какое не снилось и в страшном сне.
Уж лучше бы не ездить в деревню. Если б она знала, что вернется к такой беде... Замешан в ограблении... Ведется расследование... Анне стало страшно.
Пересохшими губами она шептала:
— Замешан в ограблении... Что же это такое?! Что же это такое?!
39
«Читаю стихи — зевает, лучшие места в опере — не любит, твержу о любви — просит пощадить, показал ей громадную библиотеку, богатую квартиру, дачу с бассейном — не удивил. Что делать? Что двинуть теперь?»
Ленчик кончил писать и швырнул дневник в ящик письменного стола. Сел за рояль, раскрыл ноты и начал играть полонез Огинского.
Трагические мелодии полонеза еще сильнее обостряли чувства одиночества и неразделенной любви к Наташе.
Статуэтки, изображающие античных героев, застыли в мертвых позах. На всем, что находилось в комнате, лежала печать мрачной окаменелости. Только голубые фиалки в хрустальной вазе подавали признаки жизни, но жизни хрупкой, недолговечной. Комната Виктору показалась тесной, потолок низким.
— Бежать! Но куда бежать? — обратился он к своему отражению в полированной крышке рояля и тут же ответил: — К природе.
Когда Виктор вышел на улицу, у парадного его уже ожидал «зис».
— В Сокольники! — небрежно бросил он шоферу и захлопнул за собой дверцу.
Всю дорогу он думал над тем, как расположить к себе Наташу. «Пока ты хоть терпи меня. Уступай мне по миллиметру, я не гордый, подожду. Но уж когда ты станешь моей!.. Тогда берегись! Отольются все мои слезы. Ты заплатишь за все мои унижения...»
Увлеченный планами мести, Ленчик не заметил, как они подъехали к Сокольникам.
— Что, уже? — спросил он шофера.
— Да, приехали.
— Жди меня на
