Законы отцов наших - Скотт Туроу

По настоянию Джун я не посвящал Нила в свои планы, ограничиваясь лишь общими намеками. Она считала, что Нилу будет трудно перенести расставание со мной, тем более что сами Эдгары находились в подвешенном состоянии и не знали, что с ними будет завтра. Кроме того, мнение Джун нашло подтверждение в реакции Нила на исчезновение Сонни. Мальчик стал очень мрачным и замкнутым, а ведь она встречалась с Нилом только за столом, и то вечером. Правда, Сонни всегда относилась к нему очень доброжелательно и с самого начала куда лучше, чем я, улавливала изменения в его настроении. Как-то раз — это было еще зимой — я посетовал на то, что Нил почти все свое свободное время проводит у экрана телевизора, совершенно растворяясь в нем, и его ничем нельзя отвлечь.

— Разве ты не видишь, что у него депрессия? — ответила Сонни. Она сидела на нашей кровати, поджав под себя ноги и обложившись книгами.

— Депрессия? Да ведь он еще ребенок, малыш. С какой стати ему впадать в депрессию?

— А разве ты не испытывал депрессию в детстве? Разве не об этом ты постоянно вспоминаешь?

— Это был страх, девочка. Вряд ли в моем случае можно говорить о депрессии. С какой стати? А ты? Тебе приходилось маленькой испытывать это состояние?

Сонни пожала плечами и перевернула страницу, сделав вид, что целиком погрузилась в чтение. Однако было нетрудно заметить, что какая-то мысль не дает ей покоя. Ее глаза смотрели куда-то перед собой, не видя текста.

— Думаю, ты должен понять, что я имею в виду, — сказала она. — Посмотри на этот дом. Подумай, каково это — быть ребенком революционера, человека, который вечно разглагольствует о светлом будущем, о главной цели. И по сравнению с этой целью все остальное, включая тебя, не имеет для него значения.

— Ты хочешь сказать, что у Нила появилось нечто вроде ревности к председателю Мао? — Собственное остроумие, как всегда, немало потешало меня. И я не мог понять, почему на лице Сонни появилась кислая мина или почему она так резко оборвала разговор со мной и опять с подчеркнутым безразличием уткнулась в свои книги.

И все же она была права. Нил принадлежал к числу тех детей, для которых взросление — процесс мучительный. В школе он вечно попадал в какие-нибудь переделки и часто воспринимал себя как жертву ужасных физических недомоганий. Любая царапина, пусть даже самая микроскопическая, доводила его чуть ли не до истерии. Временами у него на руках и ногах красовалось с полдюжины нашлепок из пластыря.

Однажды осенней ночью, когда мы с ним были одни, я вдруг услышал, как Нил прошлепал босыми ногами в туалет. Это удивило меня, потому что раньше он никогда не просыпался ночью. Мальчик снял с себя всю одежду и стоял, дрожа от холода. На нем была только простыня, в которую он завернулся с головы до пят.

— Я описался, — сказал он, что, впрочем, не требовало пояснений. Запах не оставлял никаких сомнений. Я мыл его, а он все дрожал, и его глаза, темные, как у матери, сонно хлопали ресницами. — Скажи маме, что я сходил в туалет, — произнес он.

На тот период, пока шли слушания, я решил подстилать под простыню на диване кусок полиэтиленовой пленки. Чтобы Нил не переживал, я сказал ему, что ничего страшного не произойдет, если он и описается. Вскоре мне предстояло покинуть эти места надолго, если не навсегда, и меня не волновало, если здесь после меня будет немного попахивать детской мочой. За все те месяцы, что я проработал у Эдгаров, Джун ни разу не поднимала эту тему в разговорах со мной. Она просто настаивала, чтобы Нил спал в своей собственной кроватке. Это был еще один секрет их дома, который, подобно всем прочим секретам, ставшим мне известными, не должен был покидать их квартиры, а от меня ожидалось, что я не стану источником их разглашения.

В тот вечер, когда Эдгар закончил давать показания, он сам пришел за Нилом. Я слушал трансляцию заседания совета по университетскому радио, жадно ловя каждое слово, и пришел к выводу, что Эдгар прекрасно справился с задачей. Он напрочь отвергал всякое обвинение в подстрекательстве к беспорядкам, заявил, что никогда не был знаком с Лорой Ланси, и утверждал, что вернулся домой сразу же после того, как демонстрация на территории Центра прикладных исследований перешла в беспорядки. Эдгар заявил, что не имеет никакого отношения к последующим хулиганским выходкам в кампусе. Из динамика радиоприемника звучал голос уравновешенного, спокойного человека, голос разума. Я подумал, что многое из того, что сказал Эдгар, очевидно, было правдой — в частности, то, что он, соблюдая правила конспирации, постарался лично не встречаться с Лорой Ланси и в ее случае действовал через длинную цепочку посредников. Эдгара нельзя было упрекнуть в недостатке самообладания. Голос ни разу не подвел его, даже когда он — и я это знал точно — говорил явную и заведомую ложь. На перекрестном допросе обвинителю пришлось довольствоваться текстами лекций и публичных выступлений Эдгара.

— Обращаясь к слушателям, вы когда-либо повторяли изречение: «Политическая власть вырастает из дула винтовки»?

— Разумеется. Но это же вопрос теории.

— Вы призывали к вооруженной борьбе, к насилию?

— В должное время.

— А кто будет решать, наступило это время или нет, доктор Эдгар?

Представитель защиты заявил протест, и вскоре президент совета прекратил слушание.

Я сказал Эдгару, что, с моей точки зрения, все прошло отлично, и с юридической точки зрения властям вроде бы не…

— В этом нет никакого проку, — перебил он. — Все предопределено заранее. Должен признать, это всегда было одной из моих любимых теологических загадок. Почему Иисус сказал те слова, когда его распяли на кресте? Вы знаете, конечно, о чем я. Он сказал, что отец оставил его, забыл о нем. А разве бедняга не знал, что ему предстоит? Чем все кончится? Разве отец послал его сюда, не предупредив ни о чем? Какие отношения были между ними?

Эдгар тихо засмеялся.

Я поинтересовался у него насчет завтрашнего дня, который должен был стать завершающим в процессе, однако Эдгара это, похоже, уже нисколько не волновало. Его взгляд упал на две картонных коробки, в которых лежали вещи Сонни. Он наверняка принял их за мои вещи, и это натолкнуло его на мысль о моем скором отъезде.

— Когда вы уезжаете? — спросил он.

— На следующей неделе.

Вот уже вторую неделю подряд я назначал этот срок. Временами я опасался, что так и не заставлю себя двинуться с места, что буду находиться в состоянии сонного оцепенения, пока какой-нибудь мощный вихрь — ФБР или тайные агенты военного ведомства — не засосет меня и не унесет навстречу страшной судьбе. В тот момент, однако, я воспользовался слушаниями в качестве предлога. Я говорил себе, что отправлюсь в путь сразу же, как только в судьбе Эдгаров наступит ясность.

— А ваши родители — они все еще не дают вам покоя? — спросил он.

— Ежеминутно.

Мать забрала деньги — ее собственные сбережения, ее knipple, то, что она сэкономила на домашних расходах, — и купила билет без даты до Ванкувера. Отец сказал, что она уже и вещи упаковала. Насколько мне было известно, у нас в доме имелся только один чемодан, из коричневой лакированной кожи, твердой, как ракушка, и теперь он, наверное, стоял у передней двери.

— Возможно, вам следует вернуться к идее киднеппинга.

Мы рассмеялись. Иногда я и в самом деле думал об этом. Когда я воображал, как моего отца будут раздирать противоречивые страсти и он должен будет сделать выбор между своим ребенком и деньгами, то начинал испытывать какое-то нехорошее удовольствие. Античная тема. На ум приходило сравнение с Мидасом, хотя я лично предпочитал проводить параллель с Джеком Бенни, одним из любимых героев моего отца, в знаменитом фрагменте, когда грабитель в маске и с пистолетом в руке подходит к Джеку.

— Деньги или жизнь? — угрожает бандит, и Джек, выдержав невероятно долгую паузу, отвечает:

— Я думаю, я думаю.

Следуя по маршруту доставки и перебирая в уме различные варианты, я думал, что следует взвесить реальные возможности. Каждый раз я заставлял воображение заходить все дальше и дальше в цепи предполагаемых событий. Мой отец слишком хитер, чтобы не заподозрить подвоха. В этом не приходилось сомневаться. Он вряд ли будет рассматривать похищение как простое совпадение. Слишком удобный случай, чтобы выманить деньги. Однако у матери никогда не возникнет никаких подозрений — не важно, какой бы невероятной ни выглядела опасность для моей жизни и благополучия. Она начнет плакать, опустит рукава платья и, заламывая руки, станет ходить за отцом по всему дому. Она примется умолять его на немецком языке, будет становиться на колени, плакать, рыдать, кричать. И в конце концов он сдастся. Он расстанется с деньгами, не переставая в то же время подозревать, что они являются ценой, назначенной мной за его спокойствие.