Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Александр Дюма

Константин и Фортунат были в восторге – потому ли, что пение мое отличалось мелодией, не известной этим неученым любителям музыки, или потому, что восторженное состояние ума моего придало особенную выразительность голосу, и я заметил, что восхищались мною не одни мои видимые слушатели, потому что решетка павильона шевелилась. После завтрака я просил позволения унести гусли в свою комнату, и Константин охотно на это согласился. Разумеется, я не стал сразу же играть на них, это возбудило бы подозрение моих хозяев, и они под каким-нибудь предлогом (или даже совсем без предлога) перевели бы меня в другую часть дома. Таким образом, я лишился бы единственной возможности удовлетворить желание, которое можно было бы назвать только любопытством, но уже занимало меня, как чувство более нежное. Я решился снова погулять по острову, и поскольку в этом отношении Константин предоставил мне совершенную свободу, то я сошел вниз и велел оседлать себе лошадь.

В этот раз мне привели другую лошадь, легче и красивее прежней. Я тотчас, не знаю почему, догадался, что эта лошадь принадлежит обладательнице хорошенькой ручки. Не зная имени девушки, которая загоняла горлиц, я называл ее «хорошенькой ручкой», потому что думал только о ней и даже не вспоминал о другой женщине, которую вместе с ней видел. Сначала я было стал обходиться с хорошенькой лошадкой очень снисходительно из уважения к хорошенькой хозяйке. Но лошадь, видно, приняла мою вежливость за неопытность, и я принужден был убедить ее хлыстиком и шпорами, что она грубо ошибается. Впрочем, когда я раза два-три объехал вокруг двора, она образумилась и доказала мне это своим полным послушанием, ибо теперь была уверена в моем умении ею управлять.

В этот раз я не взял ни конвоя, ни проводника. Выехав из ворот, я предоставил Претли (так назвал я лошадку) идти куда ей угодно, в надежде, что она привезет меня куда-нибудь, где часто бывает ее госпожа. Претли сразу же пошла в гору по тропинке, которая вывела нас в долину, где с шумом катился поток, осененный гранатовыми деревьями и олеандрами. Склоны долины были покрыты тутовыми и померанцевыми деревьями и диким виноградом, а по сторонам дороги росло прелестное деревце, которое ботаники называют альхаги, я думал прежде, что его нигде нет, кроме как в Персии. Что касается скал, которые местами выставляли свои голые вершины из этой массы зелени, то они принадлежали к самым красивым геологическим породам: тут были блестящий слюдянистый сланец, белый и розовый полевой шпат, зеленый амфиболит и прекрасные образчики эвфотида. Все это пересекалось жилками железной руды, вероятно, такой же, какую древние добывали на Спросе и в Гиаре. Эта дорога вела в грот, вырытый природой и испещренный мхами и травами. Дойдя до грота, Претли остановилась, и я понял, что ее хозяйка частенько тут бывает. Я соскочил с лошади и хотел привязать ее к дереву, но она начала рваться, и я догадался, что избалованная Претли привыкла в таких случаях пастись на свободе. Я разнуздал ее и вошел в грот. Там лежала забытая книга «I Sepolcri» Уго-Фосколо.

Я не могу выразить, как обрадовала меня такая находка. Эта книга, которая только что вышла в Венеции, без сомнения, принадлежала моей соседке, значит, она знает итальянский и, следовательно, когда мы увидимся с ней, если только мы когда-нибудь увидимся, у нас найдется общий язык, на котором мы можем разговаривать. Впрочем, «I Sepolcri» была и для грека книгой национальной, потому что автор родился на Корфу, и сетования его о памятниках могли относиться к унижению Греции точно так же, как и к падению Италии.

Я пробыл с час в этом гроте, то прочитывая несколько стихов вдохновенного поэта, то любуясь морем, которое, подобно синему озеру, было испещрено белыми парусами, то посматривая на пастуха, который, опершись на суковатую палку, выглядел как идиллический пастушок и наблюдал за своим стадом, бродившим по противоположному склону горы. Но что бы ни привлекало мои взоры, на чем бы ни останавливалась моя мысль, а сердце мое устремлялось к хорошенькой ручке, которая и загоняла горлиц.

Наконец я спрятал книгу за пазуху и свистнул, чтобы позвать Претли, как делал конюх. Как будто из благодарности за доверие, которое я оказал ей, она сразу же подбежала и протянула голову, чтобы я взнуздал ее. Часа через два она уже была в своем стойле, а я – у окна, где провел целый день, за исключением только времени обеда, который показался мне ужасно длинным, но жестокая соседка ни малейшим знаком не обличала своего существования.

Вечером я услышал в комнате Фортуната те же звуки, что и накануне. За несколько минут перед тем я с досады отошел от окна и сел читать; видно, соседки мои в это время перешли через двор. Я снова возвратился на свое место с намерением непременно дождаться их. И точно, они в то же самое время, как вчера, прошли в павильон, по-прежнему закутанные и таинственные, только мне показалось, что одна из них, поменьше ростом, два раза оглянулась в мою сторону.

На другой день я отправился в деревню, которую видел только однажды, когда мы прибыли на остров. Я вошел в лавку и, чтобы придать купцу словоохотливости, купил у него небольшой кусок шелковой ткани. Он говорил по-франкски, то есть на испорченном итальянском наречии, и потому мы друг друга кое-как понимали. Я спросил его, кто живет у Константина в павильоне. Он сказал, что это его дочери, старшую зовут Стефаной, а младшую Фатиницей; старшая повыше, младшая пониже. Следовательно, это Фатиница два раза на меня оглядывалась. Это меня обрадовало, в имени Фатиницы было что-то странное и милое, и мне весело было повторять его.

Купец прибавил, что одна из дочерей выходит замуж, я с беспокойством спросил, которая, но он больше ничего не мог сказать мне, знал только, что жених – сын богатого купца, торгующего шелковыми товарами, и что его зовут Христо Панайоти. Он не знал, на которой из сестер Панайоти женится, да и сам жених, вероятно, тоже. Я просил его объяснить мне это незнание, довольно странное в женихе, которого дело должно касаться близко, и купец рассказал мне, что греки, так же как турки, почти никогда не видят невест до самой свадьбы. Они зачастую полагаются в выборе невесты на старух, которые видели ее в доме родителей или в бане и ручаются за ее красоту и доброе поведение. Христо Панайоти поступил точно так же и, зная, что у Константина две хорошенькие дочери, просил руки одной из них, предоставив отцу выдать любую: при этом ему было все равно, потому что он ни той, ни другой не видел.

Это меня нисколько не успокоило. Ведь могло случиться, что Константин вздумает выдать замуж младшую дочь перед старшей, потому что правá первородства на Востоке совсем не уважаются, а я чувствовал – хотя это и странно, – что был бы в отчаянии, если бы Фатиница вышла замуж. Это, конечно, может показаться сумасбродством, потому что я тоже никогда не видывал ее лица, а она даже, может быть, не знала, что я существую на свете. Однако же это сущая правда: я чувствовал ревность, как будто точно был влюблен.