Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник) - Александр Дюма

Глава XXVII

Я не в состоянии рассказать, что происходило со мной весь этот день. Как только я вернулся в свою комнату, горлицы вылезли из-под решетки и начали летать вокруг моего окна. В первой рождающейся любви все исполнено таинственной значительности: мне казалось, что горлицы посланы Фатиницей, и сердце мое трепетало от радости.

После обеда я взял книгу Уго-Фосколо, пошел в конюшню, сам оседлал Претли и пустил ее идти куда хочет, а она повезла меня прямо в грот, в который на другой день должна была приехать Фатиница.

Я провел там два часа в сладостных мечтах, целовал страницы, до которых дотрагивались ее пальчики, где бродили глаза ее, мне казалось, что, открыв снова эту книгу, она увидит на ней мои поцелуи. Уезжая, я оставил книгу на том самом месте, где нашел ее, и заложил цветами дрока страницу, которую читал.

Я вернулся домой уже под вечер, но мне не сиделось в комнате, все хотелось подышать свежим воздухом. Я снова обошел стены сада. Теперь они уже казались мне совсем не такими высокими, и мне пришло в голову, что если бы была веревочная лестница, то не трудно было бы перелезть через них. Я всю ночь не спал, впрочем, уже не в первый раз. Но есть сладостные грезы наяву, которые лучше крепкого сна восстанавливают силы человека.

На другой день в восемь часов Константин опять пришел за мной, чтобы идти вместе к Фатинице. Я, как и вчера, был совсем готов, я не ждал его, но надеялся, что он придет. Мы сразу же пошли в павильон.

Отворив дверь комнаты Фатиницы, я было остановился в недоумении. Они были тут обе со Стефаной, и обе совершенно одинаково одеты. Обе лежали, облокотившись на подушки, в этом положении по росту распознать нельзя, а лица их были закрыты, и потому даже Константин, по-видимому, не мог сразу же различить их. Однако же по блеску глаз сквозь отверстия маски я угадал, которая из них Фатиница, и прямо подошел к ней.

– Каково вы себя чувствуете? – спросил я.

– Лучше.

– Дайте мне вашу ручку.

Она протянула мне ее без всяких затруднений и не прикрывая ни шелковой материей, ни газом. Видно было, что Константин говорил с ней и что увещания его подействовали. Я не нашел никакой перемены в состоянии ее здоровья: пульс был таким же сильным и неровным, как и накануне.

– Вы говорите, что вам лучше, а мне кажется, что вам хуже, – сказал я. – Вам непременно надо прогуляться верхом: горный воздух и свежесть леса вам помогут.

– Я буду делать все, что вы велите, батюшка сказал мне, что он на время моей болезни передал вам все права свои надо мной.

– Поэтому-то вы и хотели сейчас меня обмануть, уверяя, что вам лучше?

– Я не обманывала вас, а говорила то, что чувствую. Мне, право, сегодня лучше: голова у меня не так уже болит, и я дышу свободнее.

То же самое чувствовал и я, видно, у нас была одна и та же болезнь.

– Если вам лучше, то надо продолжать то же лечение, пока вы совсем не оправитесь. Между тем, – продолжал я, обращаясь к Константину и говоря с печальным видом, составлявшим совершенную противоположность с доброй вестью, которую я сообщал ему, – между тем могу вас уверить, что болезнь не опасна и скоро пройдет.

Фатиница вздохнула. Я встал, чтобы уйти.

– Не уходите так скоро, – сказал Константин, – я говорил Фатинице, что вы мастер играть на гуслях, и ей очень хочется послушать, как вы играете.

Разумеется, я не заставил дам просить себя. Что мне было до предлога! Лишь бы только подольше оставаться у Фатиницы. Я взял висевшие на стене прекрасные гусли, отделанные золотом и перламутром, и сделал несколько аккордов, чтобы вспомнить что-нибудь. Мне пришла в голову сицилийская песня, которую певали матросы «Прекрасной Левантийки» и которую я положил на ноты. Вот она: только, разумеется, в прозе она теряет всю свою прелесть.

«Пора, пора! Якорь поднимается, корабль уходит от берега, но серый парус висит вдоль мачты, ветер замирает, волны сглаживаются, и ни малейшее дуновение не рябит зеркальной поверхности безбрежного озера. Мы едва движемся на веслах, капитан спит на своей койке, а экипаж поет песни, но я не могу петь вместе с ними. Та, которую люблю я больше души, лежит при смерти. Я сорвал на берегу полевой цветок, он бледен, как лицо моей милой. Сорванный цветок всегда хиреет и засыхает. Так умрет и та, которая день и ночь меня призывает. Бедняжка! Она только и жила моей любовью».

Я пел с таким чувством, что при последнем куплете Фатиница приподняла свое покрывало, и я увидел нижнюю часть лица ее, нежную и пушистую, как персик. Я встал, чтобы уйти, но Фатиница сказала:

– Дайте мне!

– Что такое?

– Песню.

– Хорошо, я спишу вам ноты.

– И слова.

– И слова тоже.

– Мне уже, кажется, лучше, я сразу же поеду верхом.

Я поклонился, и мы с Константином ушли.

– Она девочка очень избалованная, – сказал мне Константин, – она думает, будто все должны делать, что она хочет, и сердится, если не исполняют ее прихотей. Мать-покойница ее избаловала, а потом и я тоже. Вы видите, что я довольно странный пират.

– Говорят, что в порабощенных народах законам не покоряются именно люди с самым могущественным и благородным характером, но, признаюсь вам, я до сих пор этому не верил.

– О, не надо судить по мне и обо всех моих собратьях, – сказал, смеясь, Константин, – я поклялся в вечной ненависти только к туркам. Случается, что я нападаю на какое-нибудь несчастное судно, которое встретится мне на пути, как, например, на «Прекрасную Левантийку», но только тогда, когда кампания была плоха и я не хочу вернуться домой с пустыми руками, чтобы экипаж не роптал. Зато, вы видите, я царь на этом острове, а когда день, назначенный пророчеством, настанет, все до одного пойдут, куда бы я ни повел их, крепость, с помощью Пресвятой Богородицы, оборонят и женщины.

– И верно, в таком случае, – сказал я, смеясь, – вы назначите генералами Стефану и Фатиницу.

– Не смейтесь, – отвечал Константин, – моя Стефана – Минерва, которая в случае нужды вполне может, как Паллада, надеть шлем и латы, а Фатиницу я скорее сделаю капитаном какой-нибудь небольшой бригантины.

– Вы счастливый отец.

– Да, в моем несчастье Бог благословил меня детьми. Зато, когда я с моими дочерьми и с Фортунатом, я все забываю, и свое ремесло, и турок, и обещанную будущность, которая все еще не наступает.

– Но вы теперь же расстаетесь с одной из них?

– Нет, потому что Христо Панайоти живет здесь, на острове.

– А позвольте вас спросить, скоро ли свадьба?

– Через неделю или дней через десять. Греческая свадьба будет для вас очень любопытна.

– А разве я увижу ее?

– Да разве вы нам чужой?

– Я сделался вашим потому только, что ранил вашего сына.