Новый Мир ( № 5 2012) - Новый Мир Новый Мир

Ощущение запальчивой партийности, нетерпимости странным образом соседствует с постоянной апелляцией к авторитету ситуации постмодерна, почему-то для рецензента незыблемому. Отменяя власть старой парадигмы, новая становится не менее, а более партийной. Это ни для кого не секрет. Выйти из круга партийности можно лишь в том случае, если правилам и стратегиям литературного процесса противостоят либо незаинтересованная позиция (но это не про Кузьмина), либо мудрость (однако страстность и запальчивость автора и это исключают). Кузьмин постоянно пишет о «нормах профессиональной вменяемости», и вот тут-то возникает вопрос: а кто их установил? Из кого состоит комиссия, устанавливающая эти нормы? И почему одна комиссия может установить правильные, а другая — неправильные нормы? И это замкнутый круг.

Чтобы его разомкнуть, обратимся к метамотивам. Речь в статье Кузьмина идет о власти. Причем не грубой, государственной, а более тонкой, власти эксперта литературы, власти диктовать литературе те или иные пути развития. Любые посягательства на эту власть вызывают у автора крайнее раздражение. Коллега, несмотря на уверения и даже призывы к гегемонии политкорректности в литературе, претендует на то, что истинная картина открыта именно ему. Не потрудившись хотя бы из хорошего тона выразить некоторое сомнение в собственных словах, относительных в мире относительных вещей, что свойственно как раз мудрости, или хотя бы улыбнуться в собственный адрес, что свойственно свободе, Кузьмин стремится к власти в литературе, ищет способ навязывания ей тех или иных технологий, трендов, которые ни за что не даст в обиду. Проблема в том, что он представляет себе литературную палитру как поле битвы; без образа врага трудно объединить усилия: эта практика работает в политике, связанной с грубыми, массовыми явлениями. В литературе нужно действовать тоньше: если у куратора не умещаются в голове две величины в виде поэтов Чарыевой и Баумана, он — не очень хорошо подготовленный эксперт. Кузьмин говорит о том, что конкурс «Дебюта» начала прошлого века для него невозможен, поскольку Якубович и Фофанов не смогли бы осмыслить Гумилева и Хлебникова, вместе взятых. С позиций нынешнего дня существование обоих поэтов в одной системе координат очевидно — может, стоило подойти с такой же степенью отстраненности и к поэтам «Дебюта»? Управление трендами — это управление массами, манипуляция литературными течениями, множествами. Поэзия, кажется, всегда противилась технологиям, но тут разговор особый. Кузьмин, рассуждая о поэзии, приводит пример парикмахера: «Справляется же каким-то образом парикмахер с необходимостью не стричь всех своих клиентов на манер собственной прически и прически своих домашних». Парикмахер, как и продавец, как и швейцар, — власть. Правда, более технологичная.

Замечу мимоходом, что «Русский Гулливер», в общем-то, тоже тренд: с очевидной идеологической базой, символикой… или, я бы сказал, «литературное движение», но какое-то более открытое, терпимое, без амбиций: в нем каждый находится на своем месте, без уловок, интриг и махинаций. При чтении статьи Кузьмина мне почему-то несколько раз на ум приходил Троцкий, пламенно и экстатически призывающий красноармейцев бить буржуазию. Разрушение храмов, высылка религиозных философов, запрещение Достоевского — это детали «сегментирования и разметки» комиссарами нашего недавнего прошлого. С улыбкой признаю: нынешние комиссары не столь кровожадны. Однако Кузьмин прямо заявляет, что хотел устроить Андрею Бауману «показательную порку». Начальственный вопль «Запорю!» из хрестоматийной классики дался кандидату филологических наук особенно хорошо…

В острый, режущий, заледенелый пар

уходят эшелоны

уходят теплушки

уходят обрубленные рельсы

уходят в драконову тьму

Восточного фронта

исчезают

в переметное зарево

в железных крестах

пылающих мельниц

кричащих пашен

в перевернутых заживо

лицах

ландшафта

в их недожившем:

живописи-огне

по живому

в тебе и во мне

замирающих заново

в земле, стертой до ладоней

в бабий вой

в бабий яр

<…>

                     («Восточный фронт»)

3

По молодости, как и многие жители советской страны, я любил стихи Андрея Вознесенского. За яркость красок, новизну восприятия, гирлянды эффектных метафор. Особенно мне нравились эксперименты с рифмой. Если какой-либо автор рифмовал более-менее традиционно, я стихов не воспринимал. Порой мне достаточно было просмотреть концовки строчек, чтобы отбросить книжку в сторону. Так были отброшены Арсений Тарковский, Давид Самойлов, Николай Рубцов. Обыкновенно. Банально. Консервативно. Я привык к экзотическим фруктам. Мой отец, физик, не очень интересовавшийся литературой, осторожно замечал: «Может быть, дело в смысле, содержании стихов?» Куда там! Я уже прозрел. Нам нужны смелая метафора и изобретательная рифма. Остальное не в счет. Прочь с «парохода современности»! Помню собственный ужас и возмущение, когда Виктор Астафьев на встрече со студентами Томского университета заметил, что Маяковский и тем более Вознесенский — поэты слабые. Никакие. Пустые. Как же так? Реформаторы стиха. Властители дум… Прошло время — и властителями дум стали совсем другие люди. Но память о счастье и самоуверенности человека, который знает истину, который знает, как надо писать, осталась. Я вспоминаю об этом с нежностью, а когда слышу то там, то сям возбужденные возгласы, что надо писать верлибром и никак иначе, узнаю прежние подростковые эмоции. Почему никто не говорит о том, как вернуть в поэзию силу, энергию, мощь, мысль? Какая мне разница, как они выражены? Пишите так, как считаете нужным. Содержание порождает форму. Григорий Стариковский, замечательный поэт и переводчик, замечает, что главная черта стихов Баумана — «воссоздание опыта пресуществления материи в слово. Андрей отталкивается от евангельского образа, но в конце концов возвращается к нему. Такое „возвращение к Слову”, к тому, самому первому. Возвращение к Первослову (в Евангелии Слово — это Христос, Бог-Логос, то есть здесь не просто слово, речь идет о „логоцентричности” Бога) — путь многих поэтов, однако для Андрея это опыт не только стихотворческий, но и духовный. Бауман находится в поисках цельнозвучия языка. Поэтический мир Баумана сферичен и самодостаточен, как самодостаточно философское учение, как самодостаточен, к примеру, философ-стоик. Но это самодостаточность созидаемая, то есть поэт сам ее создает, создает систему образов, понятных разуму наравне с сердцем. Русскую философскую лирику (Ломоносов, Тютчев) еще никто не отменял. Новое русское барокко. Барокко, кстати, тоже никто не отменял» [9] .

У Баумана превращение поэтического содержания в стихотворную форму проступает наглядно и, что важнее, безоглядно. Ошибочное ощущение, будто автор организует философские или религиозные трактаты в метрическую форму, лишь иллюстрируя их, возникает только при первом, беглом ознакомлении с текстом. Мне пришлось прочитать эти стихи десятки раз, пытаясь анализировать ход мысли автора. Не удалось. Это не умозрительная, не интеллектуальная поэзия. Бауман мыслит стихами. Не удивлюсь, что как философ или интерпретатор Писания он еще не состоялся. Поэтическая мысль пробуждается при погружении в любой энергетически заряженный материал, будь то человеческая драма или единая теория поля. Короткие пути никуда не ведут, говорит Дмитрий Кузьмин, разбирая стихи Ксении Чарыевой. Поспешу согласиться со словами коллеги. Наши пути действительно берут начало в сингулярной точке сотворения Вселенной, но — что более важно — проходят потом через историю материи, культуры, традицию, удивительно преломляясь в них перед тем, как попасть на свет. От степени вовлеченности в прошлое человечества, пусть даже не образовательной, а интуитивной, и зависит уровень подлинности творения. Мне не очень понятно поколенческое деление литературы: что-то здесь от «физиков и лириков» 60-х. В каждом поколении очень мало поэтов: счастье пишущего человека — дружить и со старшими и с младшими. Учиться у тех и у других. В любом случае, замкнутость в кругу сверстников — самый короткий путь к литературной изоляции.

Он приглушенно был укрыт, впотьмах,

всеумаленный в тройственном изгнанье,