Годори - Отар Чиладзе

Напуганные бунтари разбежались кто куда, одни укрылись в милиции, другие в психушке, пока жизнь не войдет в русло, и тогда в милицию вернутся настоящие, порядочные преступники, а в психушку настоящие, порядочные психи. Короче, когда кончится обязательная, экспериментальная «свобода» и опять наступят «хорошие времена», в которые тетя Лена каждый вечер сумками носила домой оставшуюся от больных еду… Но ты все-таки больше успел и больше смог, чем… чем хотя бы я. Я не успела даже с собой покончить. Собственных вен не смогла толком порезать. Однако нам обоим выйдет боком этот срыв, эта минутная отвязанность. Мы ведь с тобою одно, одинаковые… нас нельзя разъединить. В особенности сейчас, в минуту душевного очищения. Каково? Самой стыдно — в минуту душевного очищения! Круто, блин… А вообще-то, говоря между нами, пока существует этот уцелевший клочок пути, мы не вправе сдаваться. Судьба сделала нас похожими, в сущности, все равно, кто где сейчас находится, если угодно, кто где прячется, в милиции или в психушке… Но мы не прячемся, нас все покинули, поскольку мы покинули друг друга. Сейчас хоть песком скреби наши души, хоть вари в трех водах — спасения нет… Куда подевалась эта старая чертовка?! Кажется, бросили одну в таком домище. Хорошо хоть, в кои веки сорока трещит… Суть в том, что мы оба оказались лишние в этом мире. Никчемные и неимущие. Впрочем, почему же — у нас есть своя тайна. По-настоящему только она и принадлежит нам. Только ее мы смогли обрести общими усилиями. Мы ею не поступимся, но и она от нас не отступится, пока до капельки не высосет нашу кровь… И на том спасибо. Женщина жадна, но ей много не надо… Разве этого мало?! Многие, многие умирают от желания заглянуть в замочную скважину, заползти, залезть, погрузиться с головой в нашу грязь, но не выйдет. Не дождетесь! Как бы унизительна ни была тайна, она все-таки возвышает в чужих глазах. Без тайны тебя все равно что нет. Считай, не жил. Двадцать тебе или сто двадцать — без разницы. Тайна может даже оправдать нас, и не только в глазах друг друга. Не сомневаюсь, что и ты так думаешь и ждешь не дождешься, когда придешь и скажешь… Ты должен прийти. Обязан. Положа руку на сердце, ведь мы и сами толком не знаем, что случилось на самом деле и как. Было ли это или назло друг другу, неутоленные и негодующие, под страхом разрыва, под влиянием любви, переходящей в ненависть, мы все придумали, обратили в сны и видения и внушили друг другу, чтобы, загнанные в угол, на ненадежном мосту нашей жизни собраться с духом и изменить хоть что-нибудь, пусть даже в худшую сторону? В сущности, так и случилось. Ты тут же схватился за топор, я — за бритву… Но для сожаления и скорби довольно того, что было. Тебя заляпала грязью, сама грязная изнутри. Так что тебе предоставляется прекрасная возможность еще раз спасти недостойную… Ты ведь не такой слабый, как прикидываешься. Нет, ты слабый, но слабостью и силен… Именно слабость заставила тебя взяться за топор… Ничего так не хочу, как хоть разок заорать что есть мочи. Но мочи нету. Нихт. Котенок наплакал. Солнце сместилось и жарит, а я не могу даже стул сдвинуть… В Швеции или где-то в Скандинавии крик считается лучшим способом снятия стресса. Высунешься в окно, заорешь благим матом и закроешь опять. Люди идут, как ни в чем не бывало, транспорт движется, а на улице то тут, то там окно открывается и раздается вопль… И никто не обращает внимания, все в равном положении, одни уже откричались, другие заорут попозже, вот вернутся домой и… А меня, знаешь, что спасает?! Твое аракшом тижурк дан мобуд. Твержу без конца, пока не превратится в еще большую бессмыслицу и не взвихрится во мне, как туча мошкары… Аракшом тижурк дан мобуд… И как до такого допер, гигант, вот уж точно, кретин!.. Главное, говорят, — повод. Повод у меня хоть куда, а умереть не получается… Больше всего это-то и пугает: а что, если не умру? Ведь один раз уже не получилось! Но как ты думаешь, до каких пор мне сидеть вот так, с перебинтованными руками, отижурк-одан-омобуденной?! Что-то они крутят, юлят, пытаются провести. Я родила до того, как вскрыла вены. А точнее, вены мне свекровь перерезала, мамаша твоя, чтоб отвадить от сына! Но я-то при чем?! Мне казалось… Вот именно за то, что казалось! Это и есть начало начал. Нам кажется, что мы живем, кажется, что знаем друг друга… Кажется, что ненавидим, любим, хотим, не хотим. На самом деле все совсем не так, как нам кажется. Больше того, нас вообще нет, мы не существуем… Мы есть только друг для друга, чтобы мучить… Отпущенное нам время — не подлинное астрономическое время, а карманное, игрушечное: при надобности вынешь, попользуешься и выбросишь… Может быть, потому я и родила?! Чтобы хоть на мгновение ощутить течение подлинного, вечного времени?! Но родила тайно. Понимала, что его появление никого не обрадует. В самом деле — каков! Только представь себе! Сын двух отцов, сын отца и сына? Сам себе и отец, и сын. Куда до него Эдипу! Непонятное существо… Сюрреальный… нет, социореальный уродец. Но мне-то что за дело?! Пусть за это отвечает прошлое, а заботится будущее… Прекрасно, но куда подевалась тетя Лена и почему не видно Элисо? Обещала привезти ребеночка, а сама пропала. Не хочу никого… Если б ты знал, как хорошо, как замечательно я страдаю, как нравится мне мое страдание. Где-то я вычитала, а может быть, отец сказал — раку, оказывается, очень приятно, когда его варят живьем… То есть — глубокий кайф! Я вроде того рака, мне тоже нравится вариться заживо… Сама собой отходит обваренная плоть, и, когда воздух касается обнажившихся костей, мозг аж поскрипывает от наслаждения… Сижу на огненной карусели и кружусь, ослепшая, оглохшая, с помутившимся сознанием… Ошкуренная заживо и захлебнувшаяся жаром огня… Весь мир превратился в мошкару, если даже захочешь, не укрыться, везде достанет тяжелый, перенасыщенный, густой от мошкары воздух… Годами, веками подготавливался этот вроде обычный акт вроде бы рождения новой жизни… Сперва мать должна была родить меня, такую порочную, а уж я должна была произвести на свет это непонятно что. Вообще-то, по совести, тухлое человечество и не заслуживает лучшего. Но зато моими стараниями Элисо наконец стала бабушкой. Сыночек мой, братишка, племянничек и деверь — ласкаю, балую, подлизываюсь. Что ни говори, редкостный плод любви. Один в четырех ипостасях. И, если хочешь знать, мне ничуть не стыдно. Во всяком случае, не стыдно перед тобой… Хотим или не хотим, мы созданы друг для друга, одинаковые… Люди сначала думают, потом делают, мы же сначала совершаем поступок и только потом понимаем, а вернее и потом не понимаем, что натворили… И все-таки никто лучше нас не знает, каким должен стать ребенок, если он вообще должен быть… Бывает дом без собаки, бывает бездомная собака… вернее, собаки. Вот хотя бы мы с тобой… Тявкаем, лаем, скулим, а для кого? Зачем? Лаем в пустоту, в пустоте. А караван идет. Куда идет, откуда?! Потеряли след, потеряли чутье и даже не можем отыскать дорогу к дому… Забыли, что такое дом — своя страна… Кому от этого худо: собаке или стране? Обоим? Ты прав. Но все-таки хуже собаке. В конце концов, страна до поры до времени и кошек научит гавкать, Людовика какого-нибудь приручит, а безродной собаке надеяться не на что… Короче, если это конец, я ни в чем не раскаиваюсь и ни перед кем не собираюсь оправдываться… Плевать мне на такую жизнь… По словам отца, были времена, когда наши благородные царицы сами с достоинством всходили на эшафот, где палачи тупым железом терзали их груди, а наши цари добровольно клали голову на плаху. Мы же, напротив, ради срама истерзали грудки и постыдно лишились голов… А виновных нет. Ибо виноваты все. И все-таки да будет проклят тот, кого не называют по имени, кто осчастливил нас обоих… Все!.. Слава Богу, и наша одиссея подошла к концу, завершилась поистине блестящим поражением. А сердце все-таки бьется ровно, словно ни о чем никогда не волновалось. Я была, есть и навсегда останусь подданной своего сердца… Пусть уж лучше обманет оно, чем следователь или доктор… Не знаю, что думаешь ты, но верю, что думаешь правильно… До встречи в той стране, мой преданный друг… Она совсем недалеко, та страна, о, нет, надо только перейти эту пустошь и…

Лизико прервалась на полуслове, поскольку из залитого солнцем сияющего пространства неожиданно выступил человек в странных одеждах и прямиком направился к ней. На нем была широкополая шляпа с павлиньими перьями. Круглый гофрированный воротник белого шелка горизонтально лежал на плечах. Создавалось впечатление, что он несет свою голову на белом блюде. Брошенный на плечи плащ гранатового цвета, превратившийся почти в лохмотья, был облеплен репьем, ковылем и смолкой. Воронкообразные сапоги с ботфортами, от старости изрезанные грубыми морщинами, нескладно обвисали на голенища. Очевидно, лошадь у него пала, и седло со сбруей он нес под мышкой. Позолоченные стремена, покачиваясь, ударялись и звякали, как колокольца. Судя по всему, странник прошел большой путь — об этом свидетельствовали усы и брови, густо припудренные пылью. И хоть вид у него был утомленный, все-таки шагал вполне бодро, во всяком случае, никак невозможно было предположить, что он чуть не шесть столетий тщетно бродит по этой земле из края в край. Скорее, странник производил впечатление уверенного в себе человека, который прекрасно знает цель поиска и верит, что в конечном счете найдет то, ради чего пятьсот с лишним лет тому назад покинул родину. «Приветствую тебя, прекрасная дочь Грузии!» — с забытой средневековой высокопарностью издали приветствовал он Лизико, снял шляпу и низко поклонился. Лизико улыбнулась, но поддержала тон незнакомца и со старогрузинским достоинством почтительно ответила: «И я с удовольствием приветствую вас, благородный рыцарь! Знаете, — продолжила она тут же, с легкой кокетливостью изображая средневековую даму, — моего супруга нету дома, так же как и свекра, поэтому я не могу пригласить вас в дом, но, если желаете, подам вам воды или холодного вина, которое придется вам по вкусу, тем более что у меня нет ни того, ни другого». — «Не беспокойтесь, добрая фея… — Незнакомец не уступал ей в галантном красноречии. — Я и без того премного признателен за заботу… Полагаю, что госпожа Елена передала вам… Ваши котлеты пришлись по вкусу и подкрепили мои силы, так что позвольте, не прибегая к услугам доброй посредницы, лично выразить мою глубочайшую признательность. Да, да, моя госпожа, я Лодовико из Болоньи… Для страны, некогда существовавшей здесь, а ныне бесследно исчезнувшей, неизменный персона грата и, скажем так, полномочный посол Папы Римского со всеми соответствующими дипломами». — «В таком случае, можете считать меня недипломированной потаскушкой, — засмеялась Лизико. — Это единственный титул, каким меня наградили современники и припомнят потомки». — «Признаюсь, меня это мало волнует, — прервал ее Лодовико из Болоньи. — Лично для меня гораздо существенней выяснить в конце концов, куда могла исчезнуть такая сильная, процветающая и славная страна, какой в мои времена знали в Европе вашу родину и с чьей помощью Папа Римский Пий Второй надеялся изгнать османов из Византии… Может быть, хоть вам, молодым, что-нибудь известно об этом?! У вас смелые сердца и крепкие крылья, вам не страшны ни полеты в будущее, ни возвращения в прошлое…» — «Процветающая?! Славная?! — Лизико вскинула брови. — Право, не знаю, что и сказать. Я здесь родилась и здесь сошла с ума, но ни о чем подобном не слышала. Полагаю, вы сбились с пути… В той стороне, откуда вы идете, только безлюдные пустоши и никакой дороги…». — «О нет, моя госпожа! — опять прервал ее Лодовико из Болоньи. Прошу меня извинить, но Лодовико из Болоньи никогда не сбивался с пути. Это его работа — находить и указывать путь… Правда, на этот раз мне пришлось изменить маршрут. Наверное, моя госпожа знает, что Босфор захватили османы, и я был вынужден добираться через Венгрию и Польшу, но…»