Хроника парохода «Гюго» - Владимир Жуков

— А почему он связан? — спросил полисмен, нарушив наконец долгое, общее молчание.

— Он же болен, я говорил. У него был припадок. Шизофрения.

Я начал для понятливости дергаться, гримасничать, как в конвульсии, дрыгать руками и ногами, надеясь, что полисмен хоть так поймет меня, потому что свой диагноз мнимой Федькиной болезни я излагал по-русски.

— Продал, сука, — тихо сказал Жогов, когда я прекратил гримасничать, и посмотрел на меня — удивительно! — грустно, а не зло, даже равнодушно. — Ни себе, ни другим.

— Молчи, — сказал я. — Лучше молчи.

— А тебе в гробу... лучше. — Он усмехнулся слабо, как бы для самого себя. Потом вскинул голову и фальцетом выкрикнул по-английски: — Врет он! Врет он! Я здоров!

Полисмен посмотрел на него, потом на меня, и я быстро приставил к виску палец, выразительно забуравил им.

— Он опасен, я еле справился с ним.

— О’кэй, — сказал мотоциклист.

— Я требую медицинской помощи, — снова по-английски выкрикнул Жогов. — Я ранен!

За делами я как-то даже забыл о нанесенной мной Федьке ране и теперь увидел, что рубашка у него под смятым, растерзанным воротником красная, но на шее все засохло, шея была темной, как бы запачканной. Полисмен ступил на бетон, наклонился, всматриваясь в затылок, который Жогов в яростной угодливости подставлял ему, и обернулся ко мне:

— Наверху. — Потом Федьке: — О’кэй, наверху! — И вышел из трубы, ступив прямо в пенистый, растекающийся по камням поток.

Он отошел от основания насыпи на травянистый склон и, сложив руки рупором, крикнул своему напарнику — что именно, я не разобрал, только уловил, что речь идет об автомобиле. Другой полисмен тотчас отозвался, сказал, что все в порядке, он уже вызвал, и я вспомнил качающиеся хлысты антенн на мотоциклах — тот, другой, наверное, связался со своим начальством по радио.

— Ну пошли! — сказал мне полисмен и вошел обратно в трубу, опять шлепая по ручью, как бы не замечая его, и, наклонившись, обхватил Жогова за плечи, а потом показал мне взглядом, чтобы я брал за ноги, спутанные ремнем.

— Сволочь! — сказал Федька и брыкнул меня. — Ты еще вспомнишь!

Он и потом брыкался, пока мы волокли его, обходя кругом насыпь. Идти было далеко, а, полисмен пер, как нанятый, я не поспевал за ним и все соображал тревожно, что будет дальше.

Дождь не переставал. Мне уже казалось, что я ступаю просто по воде — до того промокли ботинки и вообще все на мне, и зубы начали стучать, даже быстрая ходьба не согревала.

Так мы протопали, наверное, с полкилометра, пока насыпь не кончилась, и вышли на бетонку. Вдалеке виднелись мотоциклы, фигурка полисмена и еще черный автомобиль. Он подкатил минуты через две, не развернувшись, задом, весело посверкивая стоп-огоньками, ненужными уже в развидневшемся, хоть и хмуром утре.

Это была обычная легковая машина, только из переднего крыла у нее торчала высокая, иглой, антенна и на дверце было написано: «Полис». Водитель в форменной фуражке высунул голову из окна и что-то приветливо сказал моему полисмену, и тот тоже приветливо отозвался, потом изловчился и одной рукой распахнул дверцу, подхватил Федьку и аккуратно задвинул на сиденье. Влез сам, что-то делал, стянув с рук коричневые, намокшие на дожде краги, и наконец позвал меня.

Я сел, закрыл дверцу. И сразу увидел свой ремень. Он валялся, как ненужный, на полу машины, в ногах, и тут же — безжалостно разрезанный ножом на куски галстук, так прочно скреплявший только что руки моего неприятеля.

Машина тронулась и скоро притормозила возле мотоциклистов. Полисмены загалдели, не то прощаясь, не то советуясь, и я понял, что тот, что находился снаружи, останется на шоссе, пока его напарник, сидевший сейчас между мной и Федькой, вернется. Я потом узнал, как его зовут, нашего конвоира, — Мартин; возможно, он был неплохой, даже симпатичный парень. Но когда машина снова тронулась и полисмен холодно, по-деловому взглянул на меня, на его лице не было и тени участия, с каким он слушал меня, когда подлетел на мотоцикле, когда спустился вниз, рассматривал ссадину на Федькиной голове, а потом тащил его, брыкающегося, наверное, с полкилометра по дождю, по скользкой траве. И стало ясно, что сержант Мартин с первого же мгновения нашей встречи ни капельки не доверяет мне.

— Я протестую. Вы не должны нас здесь держать!

— Ненадолго, совсем ненадолго.

Мартин надавил мне на плечо сильной рукой и притворил дверь. Сделал он это спокойно, с видом исполняющего как надо служебный долг, и я решил, что препираться с ним бесполезно. А кого-либо постарше в этой каталажке, в полиции городишка Медоу-Хейтс (я прочел название, когда мы подъезжали), никого постарше Мартина тут пока не было.

Я отошел от двери и сел на крашенный в белое диван, вернее, лавку, тянувшуюся вдоль стены. Жогов, щедро перебинтованный сержантом еще в машине, на ходу, в как бы надетом на голову белом чепце, сидел на другой такой же лавке возле узкого, с решетчатыми рамами окна, опершись локтем на стол, тоже выкрашенный в белое. Все прямо как в больнице!

Электрические часы над дверью показывали четверть шестого утра. Я смотрел на стрелки и пытался представить себе: хватились нас на пароходе или еще нет?

— Эй, — сказал вдруг Жогов, — слышь-ка, давай кончать эту бодягу. Отдаю тебе половину денег, и сматываемся к чертям отсюда. Хочешь — вместе, хочешь — порознь. Идет?

— Нет, не идет! — сказал я.

— Думаешь, они нас накормят и снова посадят в автобус? Уже, поди, трезвонят на судно и в консульство. Ты что, сдрейфил? На полдороге не отступают...

Дверь распахнулась, и вошел Мартин. В руках он держал две белые кружки. Легкий парок поднимался от них, запахло кофе, и я вдруг понял, что зверски хочу есть.

— Ну как? — Сержант показал на белую повязку Жогова.

— О’кэй, — сказал Федька, но как-то деланно, неправдиво.

Сержант ушел. Я взял кружку со стола, стал пить, обжигаясь.

— Мало же тебе, однако, нужно! — заметил с иронией Жогов.

— Сто двадцать семь долларов, до последнего цента, и чтобы ты признался перед всей командой, что сделал подлость — обобрал мертвого. Как мародер.

— С-сво-олочь! — Губы у Федьки дрогнули. — Так ты, значит, вот зачем тут! Гонишься за мной, сука, всю дорогу гонишься! — Он вскочил, выбрался из-за стола, только держался за него, словно боясь упасть. — Чистенький, значит... за справедливость! А что меня чуть было не прикончил, не помнишь? А если бы вышло — камешком-то? А?

Я быстро поставил кружку на лавку и подался вперед. Надо было изготовиться: Федька, изменившийся в лице, вытянувший вперед руки с маленькими цепкими пальцами, шел на меня.

— Задушу! — хрипел он. — Соб-бака... Ни себе, ни другим!

— Стой, — сказал я и потом громче: — Еще шаг — и получишь!

Даже сам не знаю, как дальше получилось. Я ведь совсем забыл про его же, Федькину, финку, а она была у меня в узком карманчике, который нашит обычно возле колена на джинсах; я сунул ее туда, когда проделывал дырку в ремне, чтобы связать ему ноги, и потом как-то не выронил. Финка была в ножнах, и даже кнопка на петельке, которая придерживает ручку, расстегнута. Я выхватил финку и направил лезвие вперед:

— Отойди!

Он послушался. Упал на лавку, обхватив забинтованную голову руками, застонал. Потом вскочил, и опять его лицо перекосилось.

— Вот! — крикнул он, грозя кулаком. — Вот ты получишь деньги! Я хотел до Сиэтла добраться, у меня там знакомство наметилось, парень один обещал помочь. А теперь — к чертям, здесь заявлю, попрошу политической защиты, и тогда посмотрим, что ты скажешь. Особенно на пароходе твоем треклятом. Поверят ли еще тебе, что ты чистенький, справедливый! Я ведь и про камешек могу заявить. Рана-то во. — Он ткнул себя рукой в белый бинт. — Рана — это доказательство, а за покушение на убийство знаешь что бывает?

Нож это, что ли? Нож в руке, тускло блестящее лезвие? От него, что ли, уверенность, и легкий туман в голове, и сила? Я встал, поднял руку с финкой и так, будто замахнувшись, двинулся на Жогова. Он сначала даже не понял, что я затеял, но потом испугался — я видел, что испугался, глаза у него забегали.

— Доллары. Положи доллары на стол, все до одного. Или...

Я не понимал, не мог сообразить, что отнимать доллары у Жогова мне нельзя ни в коем случае. Иначе я еще более осложнял свое положение, лишал себя единственного доказательства честного мотива ухода с судна и в какой-то мере обелял Федьку, к тому же израненного, чуть было не убитого мной.

— Выкладывай деньги! Ну! — Я еще раз замахнулся финкой.

— Ладно, ладно, — заторопился Федька, шаря в кармане, где-то под грязным своим макинтошем. — Сейчас...

Он не успел даже выдернуть руку из-за пазухи. Дверь растворилась широко, решительно, и вошли люди, сразу несколько человек, и впереди невысокий, в темной рубахе, и над левым карманом у него сверкала серебряная большая шерифская звезда. Тут же откуда-то из-за его спины появился сержант Мартин и в одно мгновение достиг меня. Я почувствовал, как его лапищи сжали мой локоть, как хрустнул слегка в запястье сустав и в ладони стало пусто — финка перекочевала к полисмену.