В морях твои дороги - Игорь Всеволожский

Немногие оставались на палубе, большинство забралось в теплый кубрик. Впереди показался высокий горбатый остров, похожий на зверя, выставившего из воды спину.

— Гогланд, — назвал остров Вершинин. — В ясную погоду его видно на расстоянии тридцати пяти миль. Здесь много подводных рифов и валунов, и плавание опасно. Но именно здесь всегда проходил путь на запад, мимо Гогланда ходили все русские мореплаватели.

Недолго мне пришлось любоваться островом и размышлять о том, что мимо него проходили и мой отец и мой дед, — меня позвал Фрол:

— Кит, иди скорей, помогай: в кубрике — травят…

Это означало, что новички укачались… Я стремительно скатился вслед за Фролом по узкому, скользкому трапу. Что я увидел? Согнувшись в три погибели, сидел на койке Кузин, жалобно хныча. Кукушкин скулил: «Хочу на берег! К черту море, на берег хочу!» Его, беднягу, мутило. Корабль качнуло. Платон, соскочив с койки, вдруг вскрикнул: «Ой, плохо мне!» — и побежал к трапу. Корабль опять качнуло, Платон упал на четвереньки и пополз, крича: «Ой, помираю!» Меня зло взяло: нахимовец, а дурной пример новичкам подает! Я заорал: «Лузгин, вста-ать!» Платон тотчас поднялся. «Марш на койку!» — скомандовал я. Платон послушно пошел к койке и лег на нее ничком. — «Лечь, как следует!» Он перевернулся и, тяжело вздыхая, уперся мутным взором в подволок.

Я понял, что перехватил.

А Фрол тем временем уложил Кузина и посоветовал продолжавшему выть Кукушкину сойти на Гогланд. «Придется только шагать по водичке», — добавил он насмешливо. «Умру!» — заорал Кукушкин. — «Ну, что ж? Похороним в море. А пока пойдем на воздух», — и Фрол, взяв подмышки Кукушкина, поволок его к трапу.

Игнат сидел на койке с позеленевшим лицом. Серегин лежал, вцепившись в подушку зубами.

— Митя! — окликнул я.

— А? Мне говорили, что будет укачивать, я не верил. А вот — укачало. Но я пересилю. Слышишь, я пересилю, Никита!

— Привыкнешь…

— А тебя раньше укачивало?

— Еще как!

— А теперь?

— Как видишь, нет…

Успокоив Серегина, я подошел к Игнату.

— Тебе плохо?

— Да, неважно, Никита.

Он облизнул пересохшие губы.

— Я и раньше укачивался. Все думал, отвыкну, а вот не получается что-то. Но я заставлю себя, черт возьми! Надо встать, — он поднялся, опираясь на койку, — Пойдем-ка на воздух.

— Помочь тебе?

— Нет, я сам. Сам, Никита, — и Игнат, видимо, собрав последние силы, пошел по проходу. Но тут корабль так качнуло, что палуба стала уходить из-под ног.

— Тонем! — неистово заорал кто-то. Два или три новичка, вскочив с коек и придерживаясь за стойки, ринулись к трапу.

— Кто и где тонет? — остановил их спокойный голос. — Никого за борт не смыло, а в кубрике даже при самом большом желании не утонешь.

На трапе показались начищенные ботинки, потом отутюженные брюки, китель и, наконец, улыбающееся лицо Глухова.

— Я тоже сначала не мог привыкнуть даже к маленькой качке, а после привык, — сказал он спокойно, как будто ничего не случилось.

— А можно привыкнуть? — откликнулся с койки Серегин.

— Разумеется. Во время первого небольшого шторма я решил навсегда уйти с флота. А потом пошел из матросов в училище.

Он сел на койку к Серегину.

— Во время войны мы не в такую качку ходили. Ветряга почище был, когда мы высаживались в Цемесской бухте.

— Это в Новороссийск?

— Да. А в Крым высаживались зимой; матросы прыгали в воду и несли трапы. Фашисты опутали колючей проволокой берег. Мы кидали на проволоку бушлаты, шинели, крича: «Шагай в Крым!» А на крымском берегу, уничтожив врага, песни пели. Ведь, говорят, песня жить помогает, не так ли? Вымокли, укачало, а пели… Вот и мы споем, а?

Глухов снял фуражку, как-то весь приосанился и запел негромким, приятным голосом:

По долинам и по взгорьямШла дивизия вперед…

Убедившись, что все глаза устремлены на него, он взмахнул рукой, и несколько голосов подхватило:

Чтобы с боя взять Приморье,Белой армии оплот…

Это была всем знакомая песня, и все новые и новые голоса вступали в хор; новички песней пытались побороть качку.

— Ох! — все же тяжело вздохнул кто-то.

— Да, покачивает; неприятная штука. Вот если кто желает, могу предложить, — Глухов достал из кармана коробочку с таблетками, — но от них пользы мало. Главное — приучить организм сопротивляться, бодриться. Лучше на ветерок выйти. «Нелюдимо наше море» кто знает?

— Я, — отозвался Ростислав.

— Вот и отлично, Крамской. Споем?

И, хотя они раньше не репетировали, дуэт получился довольно стройный.

Лицо Глухова, не очень-то красивое, с угловатыми бровями, вдруг стало удивительно привлекательным. Он весь отдавался песне, и я представил себе, как он пел там, среди матросов, на крымской земле.

Облака бегут над морем,Крепнет ветер, зыбь черней…

Ростислав выводил звучным тенором:

Будет буря, мы поспоримИ поборемся мы с ней.

Спорили с качкой пока немногие. Пел Игнат, пел Пылаев, пел Зубов, пел и я, хотя меня порядком мутило. Фрол втащил отдышавшегося на ветру Кукушкина, свалил его на койку и, с уважением взглянув на Глухова, включился в хор:

Там, за далью непогоды,Есть блаженная страна:Не темнеют неба своды,Не проходит тишина…

Одна за другой с коек поднимались помятые фигуры.

Но туда выносят волныТолько сильного душой!Смело, братья! Бурей полный,Прям и крепок парус мой.

— А ну-ка, сильные душой, прибрать за собой! — скомандовал Фрол так бодро и весело, что многие новички слезли с коек и взялись за швабры и тряпки.

— На воздух, на ветерок! — скомандовал Глухов. — Там будет легче!

И укачавшиеся один за другим потянулись к трапу.

К вечеру в кубрик вошел Вершинин. Корабль перестало раскачивать, но кое-кому все же было не по себе. Кузин отвратительно хныкал, Кукушкин слезливо вопрошал, нельзя ли избрать такую специальность, чтобы плавать поменьше. Его тут же подняли на смех, но Вершинин разъяснил, что можно пойти на кораблестроительный факультет.

— Я пойду! — откликнулся тотчас же из дальнего угла укачавшийся Волков.

— Но это не выход из положения, — отрезвил его Вершинин. — Многие моряки укачиваются, но умеют не распускаться и всю жизнь служат на флоте. Я укачивался, а теперь не обращаю внимания на качку. Моряк должен стремиться стать человеком сильной воли.

— Товарищ капитан второго ранга! — заявил решительно Митя. — Я никуда не пойду из училища.

— Молодец! — одобрил Игнат.

— Вот это по-флотски! — восхищенно произнес Фрол. — А то — «мамочка, выворачивает» или «как бы форму надеть, да поменьше плавать!» Слушать вас тошно!

— Вы знаете, Рындин, — сказал мне вечером на палубе Глухов, — начальник, который думает, что, повышая голос, крича, руководит, глубоко ошибается. Он этим доказывает, что не уверен в себе, в своих силах…

Я понял: Глухов слышал, как я «перевоспитывал» Платона!

— Да, и вот еще что. Старшина утешал укачавшихся: «похороним, говорит, в море». Не сказал бы я, что подобное утешение может повысить политико-моральное состояние курсанта. Разъясните Живцову, он ведь, кажется, прислушивается к вашим словам?

Глухов ушел по ярко освещенному коридору в кают-компанию.

На другое утро — непогоды как не бывало…

Канлодка резала синюю, спокойную, словно в пруду, воду. Курсанты, высыпав на бак, грелись на солнце. Лишь трое — четверо все еще с опаской поглядывали за борт. Остальные повеселели, забыли вчерашние муки и страхи и даже подшучивали друг над другом.

На баке слушали Зубова. Зубов не «травил», как Фрол, не приукрашивал действительности. Он рассказывал, как ходил на Ханко.

— Вот и память о Ханко осталась… — достал он из потрепанного бумажника пожелтевшую, вчетверо сложенную листовку, — письмо москвичей защитникам Ханко. «Пройдут десятилетия, века пройдут, — прочел он, — а человечество не забудет, как горстка храбрецов, патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооруженным до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского и минометного огня, презирая смерть, во имя победы, являла пример невиданного героизма и отваги…». Еще бы! Сто шестьдесят четыре дня в дыму и в огне… Мы это письмо на Ханко доставили…

— Ну, а после?

— А когда перешли в наступление, — продолжал Зубов, — для каждого десанта приходилось фарватер протраливать. Вот мы и тралили, туда-сюда, взад-вперед море утюжили, сначала под Выборгом, после здесь вот, под Таллином, потом — под Либавой, под Клайпедой, под Пиллау войну закончили…