Миг власти московского князя - Алла Панова

Узкая дверь без скрипа отворилась. Стражник толкнул замешкавшегося пленника, и тот, едва успев пригнуться, чтоб не удариться о косяк, переступил по­рог и очутился в светлой чистой горнице. Быстро огля­девшись и найдя взглядом икону, он истово перекрес­тился, неуклюже двигая связанными руками, и уста­вился на сидевших за крепким столом людей, из которых никто ему не был знаком.

С нескрываемым интересом люди, которым князь поручил вести дознание, рассматривали вошедшего. О его прегрешениях все они были хорошо осведомлены и теперь сами получили возможность убедиться в право­те тех, кто говорил о злобе и коварстве Кузьки Косого.

Молчание длилось всего несколько мгновений, но оно показалось обеим сторонам очень долгим.

— Поклон вам, бояре, — не в силах более выдер­жать изучающие взгляды, сказал хриплым голосом Кузьма и низко поклонился.

— Вот и свиделись мы с тобой, Кузька, — намерен­но не отвечая на приветствие, будто его и не услышал, проговорил мрачно воевода. Он про себя отметил, что и крестное знамение выглядело чересчур нарочито, и поклон, отвешенный главарем татей, был не доста­точно глубок и сделан вроде как из одолжения, а не из уважения к собравшимся мужам. — Давно о тебе на­род говорит, — проговорил Егор Тимофеевич, рассмат­ривая Кузьку исподлобья.

— Мало что народ говорит, — нагло вставил слово Кузька, — только не всему верить‑то надобно.

— Посмотрим, кто прав окажется, — внешне не­возмутимо сказал Егор Тимофеевич, которого сильно задело то, что Кузька говорит с ним, нисколько не сму­щаясь и, кажется, ничего не страшась. — Ежели кто один слово сказал, может, и в самом деле этому слову веры было бы мало, но вот только о тебе со всех сторон молва черная идет. От нее ты вряд ли отмоешься.

— Что ж заранее меня с грязью мешать, — прого­ворил Кузьма все так же невозмутимо, — ты б, боя­рин, меня самого сначала порасспросил, может, я не так и замаран, как молва утверждает. Неужто неве­домо, как людишки из зависти да корысти очернить могут?

— Для того тебя, Кузька, сюда привели, чтоб рас­спросить да всю правду выведать, — заметил воевода, которого все больше злил этот самоуверенный человек.

— У меня никаких тайн нету. Какие тайны у сиро­го и убогого? — ответил спокойно Кузька, радуясь в душе, что догадался с толком провести время в своей темнице и приготовиться к дознанию, которое, по его мнению, оказалось не таким страшным, как ему пред­ставлялось.

Егор Тимофеевич понимал, что не имеет права по­казать свое раздражение, которое наверняка будет все­ми расценено, как признак слабости. Имеющий нема­лый опыт ведения открытого боя с противником и ма­лосведущий в тонкостях дознания, воевода повернул голову в сторону Самохи, постаравшись всем своим ви­дом показать, что он вовсе не ищет у него поддержки, а просто–напросто считает свою миссию выполненной и со спокойной совестью передает тому бразды правления. Самоха будто только того и ждал.

— А это мы посмотрим, есть они али нет, — проговорил Самоха, и Кузька почувствовал, как этот невзрачный человек впился в него своим острым взглядом. — Вот скажи нам для начала, чтой‑то ты сирым да убогим надумал называться. Неужто думать смеешь, что нам не ведомо, кто во главе татей, кровью руки свои обагривших, стоял? Али нас за несмышленых отроков почитаешь?

Голос говорившего был Кузьке неприятен, он, как и буравящий взгляд, копошился в его мыслях словно червяк в яблоке и мешал сосредоточиться.

— Это я и во главе? — произнес Кузька, выказывая всем видом свое удивление. — В ватаге, что князь в лесу захватил, почитай, едва ли не все силой не обижены, не то что я, убогий. Что ж ты меня, боярин, над ними поставил? Разве ж мог я татей в руках своих держать?

Он недоуменно пожал плечами и вытянул вперед связанные кожаным ремешком худые руки, но тут же опустил их, поняв, что совершил непростительную оплошность. От сидевших за столом не укрылась поспешность, с которой он это сделал, но рассмотреть на длинном грязном Кузькином пальце крупный перстень успел только Самоха, однако тот как ни в чем не бывало продолжил допрос.

— Зря, зря, наговариваешь на себя, — как‑то добродушно сказал он. — Чтоб над людьми стоять да их в руках держать, опреж всего не сила нужна, а разум. А им, как мы видим, ты не обижен.

— Хочу свой живот сохранить, потому ужом изво­рачиваюсь, чтоб вас, бояре, в невиновности своей убедить, — жалостливо проговорил Кузька, решивший, что немного перегнул, демонстрируя свою хитрость.

— Ну, ну! Плакаться‑то тут нечего, — прервал его Самоха, — жалости к тебе нет здесь ни у кого. Не ста­райся! Слезу из глаз наших не выжмешь. А вот ежели на самом деле о шкуре своей печешься, так на вопрос наш ответь. Коли ответишь, подумаем, как тебе по­мочь живота не лишиться, а уж ежели исхитряться станешь — не взыщи, пред князем за тебя и словом не обмолвимся.

— Да много ль я знаю? Может статься, и не ведом мне ответ на ваш вопрос, — с трудом выдавив одино­кую слезу, заблеял Кузька, понимавший, о чем сейчас пойдет речь, — за что ж тогда мне пропадать?

— Знаешь, знаешь, — не унимался Самоха. — Ко­му как не тебе знать, где добро, татями награбленное, припрятано!

— Какое такое добро? — моментально ответил Кузьма. — Не ведомо мне ни о каком добре!

— А то, что кровью невинной полито, — звучал в ушах Кузьки неприятный голос, — ведь только ма­лая толика в логове вашем найдена. Али запамятовал? Давай‑ка припоминай! Нечего здесь перед нами Вань­ку валять.

— Да–к наверняка ежели что и было, так прогуля­но, проедено да пропито, — загнусавил грозный гла­варь, чувствуя, как тупая боль начинает распростра­няться по всему его телу, лишая сил и воли, а «чер­вяк», невероятным образом пролезший в голову, поедает все заранее приготовленные ответы.

— Как бы не так! Прижимист у татей вожак ока­зался, — проговорил Самоха и, наклонившись над сто­лом, распростершись над ним хищной птицей, бук­вально впился глазами в бледное лицо допрашиваемо­го. — Говорят они, что, почитай, впроголодь их держал.

— Лгут, бессовестные! — неожиданно не сдержав­шись, крикнул Кузька.

— Да–да, впроголодь! — продолжал его мучитель, не отрывая взгляда от изуродованного шрамом лица, которое становилось все бледнее. — Обещал ты им, что как только наберется добра поболе, сразу разделить между всеми поровну. Говорят, сулил ты никого не обидеть. Клялся в том. Вот только время шло, а лю­дишки твои, что справно службу тебе служили, доли своей все не видели. И за то многие обиду на тебя затаили. Слух между ними прошел, что, мол, припрятал ты общее добро где‑то и только ждешь, как бы оставить незаметно ватагу да с добром тем уйти.

— Ложь все это, — снова крикнул Кузька и схватился за голову.

— О чем это ты? — услышал он ласковый голос. — О том, что клятвы не давал, али о том, что бросить со товарищей своих собирался?

— Нет никакого схорона! И не было никогда, — кажется, из последних сил упирался грозный пленник.

— А куда ж серебро да меха подевались? — откуда то издалека доносился до его сознания ставший ненавистным голос.

— Не было ничего! — прохрипел Кузька упрямо.

— А люди говорят, что было, и не мало, — твердил червяк, вгрызавшийся в мозги.

— Меньше б жрали, тогда б чего и сохранили, — кинул Кузька с нескрываемой злостью и вытер тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот.

— Чтой‑то я среди полоненных ватажников пуз себе наевших не приметил. Да и ты нам свои мослы показывал, — съязвил обидчик и поинтересовался: — Где ж та утроба, которая столько награбленного поглотила? А? Что скажешь?

Кузька ничего не ответил, у него неожиданно все поплыло перед глазами, ноги подкосились, тело его враз обмякло, и он повалился на пол.

— Вот так дело! — тихонько присвистнув, прогово­рил Никита.

За все время допроса он не проронил ни слова, лишь смотрел, не отрываясь, на злое изуродованное лицо главаря ватажников, на его редкую козлиную бороденку, стойко выдерживая взгляд, полный лютой ненави­сти, скрыть которую Кузька оказался не в состоянии.

— Вот те раз, выходит, Кузька слабаком оказал­ся? — все еще не веря увиденному, сказал нерешитель­но сотник и поймал на себе недовольный взгляд воево­ды.

— Как же так? — удивленно проговорил Демид, с недоумением разглядывая распростертое на полу тело. — Чтой‑то с ним? Может, помер злодей?

— Не боись! Живой он, — ответил Самоха и как‑то устало пояснил: — Видать, из последних сил держал­ся, чтоб, не дай Бог, не проговориться, где упрятал на­грабленное, вот и не выдержал. Но не прав ты, Никита! Крепок злодей. Зело крепок. И увертлив, гад. Я таких давненько не встречал.

Самоха внимательнее вгляделся в бледное лицо, скользнул взглядом по кадыкастой грязной шее, по ру­кам, вцепившимся в край рваного кожуха, и нереши­тельно проговорил, обращаясь к воеводе: