Миг власти московского князя - Алла Панова

Воевода согласно закивал, про себя удивляясь ра­зумности князя, мгновенно увидевшего возможные последствия, которые наверняка стали бы реально­стью, согласись Михаил Ярославич с предложением своего старого друга.

Князь встал из‑за стола, подошел к самому окошку, посмотрел сквозь окрашенную слюду на улицу и по­том, повернувшись к воеводе, проговорил доброжела­тельно:

— Поговорил бы ты, Егор Тимофеевич, с посадником. Он, видать, нынче от безделья совсем голову терять стал, домашних попреками изводит. Навести, поговори по душам. Ты муж опытный. У меня‑то, сам понима­ешь, разговора душевного с ним не получится. Не толь­ко оттого, что я, князь, над ним стою, но прежде всего из‑за разницы в летах. Не в службу, а в дружбу.

— Загляну, как не заглянуть. Вот только с Кузь­кой разделаемся, — согласился воевода.

— С ним тянуть нечего. Вижу — дело это бесполез­ное, — проговорил князь равнодушно. — Возвращайся к своим сотоварищам, узнаешь, каких еще сказок им без тебя этот говорун наплел. Да и отправляйте его в поруб. Пусть там сидит. А сами — на отдых.

Воевода кивнул в ответ и уже направился к двери, но Михаил Ярославич неожиданно остановил его:

— Я с Васильком немного погодя к посаднику по­еду и пробуду там недолго. Ежели охота будет, можешь к нему нынче вечерком заглянуть. Коли надумаешь, — проговорил князь, — просьба к тебе будет: проведай, не тот ли Лука, о котором ты мне говорил, его сегодня навестил, а ежели он самый, то хочу я знать, о чем про­меж них разговор шел.

— Сделаю все, чтоб просьбу твою исполнить, — опять кивнул воевода, хорошо понимая, что на самом деле княжеская просьба означает приказ, который на­до во что бы то ни стало выполнить.

— Вот и ладно, — удовлетворенно тихо проговорил князь.

Небо уже заметно потемнело, когда воевода подъе­хал к усадьбе посадника. Сопровождавший его дру­жинник, соскочив с коня, взялся за массивное кольцо, черневшее на калитке, но ударить не успел: через от­верстие, проделанное в ней, на приезжих глянул кто-то из челяди и, узнав гостей, загремел засовом, отво­рил широкую створку и пропустил их на двор. У коно­вязи воевода сразу же заметил княжеского Ворона и коня сотника.

Опустившись на утоптанный снежный наст, Егор Тимофеевич, намаявшийся за день, подумал, что, если бы не поручение князя, он предпочел бы отправиться в свою избу, а не в чужой дом, где наверняка придется засидеться допоздна. Похлопав по холке своего гнедо­го, которого уже собрался вести к коновязи растороп­ный слуга посадника, воевода тяжело, по–стариковски, вздохнул, поскольку хорошо знал, что и в своей избе покоя ему не найти. Долго будет он ворочаться на лавке, одолеваемый воспоминаниями и неспокойными мыслями о грядущем, пока наконец‑то сон не смежит его веки.

Сидевшие в горнице встретили прибывшего с радо­стью. Лицо воеводы, едва он переступил порог, тоже осветила улыбка, словно гость оставил все свои сомне­ния в сенях.

— В нашем полку прибыло, — удовлетворенно за­метил князь, при этом внимательно посмотрел в глаза гостю. По их выражению сразу поняв, что никаких до­брых вестей тот не принес, он как ни в чем не бывало продолжил прерванный разговор и обратился к воево­де с разъяснениями: — Мы тут, Егор Тимофеевич, спор затеяли. Хозяин наш утверждает, что больному дру­жиннику опека лишь во вред. Кого Бог захочет к себе прибрать, заберет непременно, и тогда никакие знаха­ри хворь — пусть и самую что ни на есть малую — не одолеют. А ты что скажешь?

— Эти слова твои, Василий Алексич, одно означа­ют: одолел ты свою хворь! — усмехнулся воевода, обра­щаясь к посаднику, который сидел на лавке, прива­лившись спиной к стене. — Может, ты и прав, но вот только я знаю, что порой Господь, видя, как человек из последних сил со своей хворобой борется, на его сторо­ну в этом смертном бою встает. А ежели узреет, что не мила более жизнь сердешному, так и прикажет душе его бренное тело задолго до отведенного срока поки­нуть.

Князь кивнул, удовлетворенный ответом, а Василько, сидевший напротив посадника, сказал мрачно:

— Что верно, то верно, Егор Тимофеевич. Я сам ви­дел, как дружинник, в сече весь израненный, более седмицы в забытьи пролежал, но со смертного одра поднялся. Помню и о другом, который, пустяшную paну получив, поспешно ряды покинул. В обозе, видно хотел до конца похода отсидеться, да только не вышло. Ночью мороз ударил, его к огню звали — ведь ходячий, — но он отказался, так в санях и застыл, хоть укрытый был.

— Я и сам без тебя таких рассказов сколь угодно навспоминаю, — махнул рукой посадник. — О другом я речь веду! Ну, зачем, скажите на милость, вокруг хворого пыль столбом поднимать да суетиться, коли не от этой суеты жизнь его зависит!

Воевода перехватил взгляд князя, кажется уже на­чинавшего терять терпение в бесплодном споре с уп­рямцем, и проговорил строго:

— Верно, Василий Алексич, я подметил: одолел ты хворь. Иначе не говорил бы такое! Хоть и зависит судьба воина, да и любого смертного, от промысла Бо­жьего, от сил собственных, но ежели близкие свою лепту вносят, разве не подмога это страждущему? Разве от прикосновения рук нежных ко лбу горящему не спадает жар? А к губам пересохшим кто воды живи­тельной поднесет? Кто словом ласковым дух, в нерав­ной борьбе слабеющий, поддержит? Подмога такая и сильному нужна, а слабому без помощи и вовсе не обойтись. Кажется мне почему‑то, что ты и без наших наставлений все это хорошо знаешь, и зачем голову нам морочишь, не уясню. Может, не по нраву тебе, что мы, — воевода показал на князя и сотника, — к тебе часто в гости наведываемся?

— Нет, нет, — замахал руками посадник.

— Может, в обиде на то, что из‑за хвори без дела прозябаешь? — продолжал сурово воевода, не обращая внимания на попытки посадника вставить свое сло­во. — Так тому виной не мы и не близкие твои, кото­рых, как я вижу, ты за их усердие попрекать решил! Вина в ране твоей! Но, сколь все мы успели удостове­риться, и она теперь тебе не помеха, так что за дела принимайся, нечего с домашними воевать! Прав ли я, Михаил Ярославич?

— Прав! Прав, Егор Тимофеевич! Все ты верно из­рек, — закивал князь, не давая посаднику сказать что‑либо в свое оправдание. — Мы‑то с упрямцем бе­седы беседуем, утешаем, да боимся поперек слово вставить. А ты, старый воин, сказал твердо. Верно ты подметил: раз сил набрался, что их попусту тратить на пререкания. Я уж и дело ему хотел поручить, да подрастерялся, — хитро усмехнулся князь и, отве­дя глаза от воеводы, посмотрел на раскрасневшегося посадника, который, открыв рот, слушал его, пыта­ясь угадать, о каком поручении идет речь. — Как кор­шун на нас налетел!

— Не томи, Михаил Ярославич! Говори, что мне делать надобно! Верно вы подметили, замаялся я от безделья. Мысли черные от этого в голову лезут, — вы­дохнул посадник, заискивающим взглядом впившись в лицо князя.

Тот не спешил с ответом. Он провел ладонью по ак­куратной бородке, кашлянул в кулак и, переглянув­шись с воеводой и сотником, который, кажется, безу­частно слушал говоривших, произнес негромко:

— Понимаю я тебя, Василь Алексич! Сам без дела сидеть не могу, словно зверь, в тесную клетку попав­ший, злиться на весь белый свет начинаю. И деды мои, и отец мой, покойный великий князь Ярослав Всеволо­дович, такими же были. Когда я еще отроком был, го­ворил он мне, что муж добрый не может праздным быть. Хорошо запомнил я его слова. Потому для тебя и дело по силам нашел, хотя, если по чести, отдохнуть тебе не грех.

Услышав последние слова князя, посадник заметно поменялся в лице, будто испугался того, что тот может изменить свое решение. Говоривший почувствовал, с каким напряжением внимает его словам хозяин, но успокаивать посадника почему‑то не спешил, про­должая неторопливо:

— Говорил уже я тебе, что можешь трудиться на благо города и княжества, как и прежде, до моего сюда прихода. И ныне это повторю, — оглянувшись на сотника и воеводу, словно раздумывая, стоит ли говорить при них то, что собрался сказать, он, недолго думая, продолжил: — Может, ты и вправду на меня обиду затаил, ведь с моим приходом власть из твоих рук утекла? К тому же и бояре, что со мной пришли, ближе ко мне стоят, да и дело свое не хуже твоего знают. Опасаешься, что из‑за раны твоей совсем не у дел окажешься? Прямо скажу: зря! Ты много для города сделал, и я это помню. Но хочу, чтоб ты знал: ежели уйти от меня захочешь, держать и препятствий чинить не буду, впредь козней тоже строить не стану. Мне сие противно.

Князь говорил твердо, и у слушателей не оставалось ни малейших сомнений в правдивости его слов. Воевода, помня о прежних беседах, согласно кивал. Сотник, впервые ставший свидетелем подобного разго­вора, удивлялся не столько словам, сколько той жесткости, с которой они были произнесены, и незаметно поглядывал то на князя, то на побледневшего Василия Алексича.