Фаддей Венедиктович Булгарин: идеолог, журналист, консультант секретной полиции. Статьи и материалы - Абрам Рейтблат

Неприятие Гоголя Булгариным было отнюдь не случайно. И его эстетическая «платформа» и – шире – мировоззрение предрасполагали к подобной реакции.

Как ни неожиданно прозвучит такое утверждение, но и теоретические взгляды Булгарина, и его литературная практика почти полностью укладываются в рамки просветительской идеологии. П.Н. Берков определял просвещение как «философско-политическое течение, которое видело единственно возможное средство улучшения жизни общества в распространении образования и пропаганде знаний и в вытекающих из этого постепенных изменениях, реформах всех сторон социально-экономического и государственно-правового уклада»[635]. Булгарин же называл в предисловии к «Ивану Выжигину» просвещение «единственным средством к благоденствию народов»[636] и неоднократно писал, что именно оно обеспечивает медленный, но неуклонный прогресс общества.

Критикуя феодальные пережитки, все надежды на прогресс он связывал с распространением образования, знаний. Важную роль в этом, как и другие просветители, он уделял сатире. В том же предисловии Булгарин писал: «Любить отечество, значит, – желать ему блага. Желать блага есть то же, что желать искоренения злоупотреблений, предрассудков и дурных обычаев, и водворения добрых нравов и просвещения. Бывает много случаев, где законы не могут иметь влияния на нравы. Благонамеренная сатира споспешествует усовершению нравственности, представляя пороки и странности в их настоящем виде и указывая в своем волшебном зеркале, чего должно избегать и чему следовать»[637]. Сам он постоянно выступал в амплуа сатирика, публикуя на страницах редактируемых им журналов и газеты нравоописательные очерки и рассказы, а в 1829 г. издав нравоописательный роман «Иван Выжигин». Как представитель просветительской идеологии, Булгарин считал, что есть только одна истина на все времена: «…в словесности, в философии, в нравственных и политических науках все уже сказано и пересказано, на разных языках и в разных странах» (1836. № 10), «человек истинно образованный ищет в литературе правды и изящного, которые никогда не стареют» (1845. № 106).

Булгарин вспоминал: «Мы были одними из первых поборников школы романтической <…> школы гениальной, грамотной, благородной, освобожденной наконец от уз, наложенных на литературу так называемыми классиками, которые, не выразумев трех единств Аристотеля и греческих и латинских поэтов, заключили ум человеческий в тесные рамки школьных правил и условий» (1851. № 252). Однако речь здесь идет о русском романтизме, который, в отличие от немецкого или французского, был гораздо менее последовательным в мировоззренческом и эстетическом плане, объединяя в рамках общего литературного движения ряд весьма далеких от романтической идеологии литературных групп.

Характерно, что исток «новой русской словесности» Булгарин видит не в 1820 – 1830-х гг., а в конце XVIII – начале XIX в., «основателем» ее считает не Пушкина, а Карамзина (1854. № 158). Высоких похвал он удостаивает в драматургии Грибоедова, Озерова, Шаховского, Хмельницкого, в поэзии – Крылова, Дмитриева и Жуковского, в прозе – Карамзина и Лермонтова. Среди выдающихся зарубежных писателей он называет Гёте, Шиллера, Монтескьё, Филдинга, Стерна, В. Скотта, Рабле, Сервантеса, Лесажа. Все это наглядно демонстрирует его близость не столько к романтизму, сколько к тому, что очень условно можно назвать просветительским реализмом. По сути дела, у Булгарина влияние романтизма не затронуло глубинной основы его взглядов. В отличие от западноевропейских романтиков, у которых идея хронологического и национального своеобразия культур была одним из краеугольных камней общей системы взглядов, Булгарин допускал различие, но на уровне явления, а не сущности. Он признавал, что «одна генерация не похожа на другую. Все изменяется: язык, словесность, образ мыслей, образ жизни, одежда, нравы, обычаи…» (1836. № 10), хотя изменения эти в основном внешние. Отсюда следовало стремление создать русский, национальный вариант сделанного другими (в нравоописательных очерках Булгарин подражал французскому писателю Жуи, отрывки из романа печатались в журнале под названием «Иван Выжигин, или Русский Жилблаз»).

Требуя «от каждого писателя оригинальности, самостоятельности и постепенного шествия с своим веком» (1845. № 106) и выступая с призывом сохранять верность действительности и натуре, Булгарин на практике довольно жестко связывал писателя правилами «хорошего вкуса». Он утверждал: «Художник, списывающий с натуры, избирает только изящное и приличное, и в натуре есть весьма много такого, что не должно никогда входить в область искусств, художеств и литературы, и от которого благовоспитанный человек отворачивается» (1845. № 106), «природа только тогда хороша, когда ее вымоют и причешут» (1846. № 22), «должны быть и противоположности изящной натуре, простонародные, мелочные, страшные, ужасные, но не отвратительные и не омерзительные» (1851. № 111). Поскольку произведение рассчитано на морально-воспитующее воздействие, отрицательные примеры следует уравновешивать в нем положительными. Ссылаясь на собственный опыт, Булгарин писал: «В моем “Иване Выжигине”, выставляя пороки и злоупотребления, я помещал их всегда рядом с добродетелью и честностью. В “Иване Выжигине” вы встречаете хорошего помещика рядом с дурным, честного чиновника в противоположность злоупотребителю, благородного, правосудного судью возле взяточника. <…> Картина не может быть без света, из одних теней» (1845. № 261). Это требование нарушено, по мнению Булгарина, прозаиками «натуральной школы», «которая, будто снимая верные копии с натуры, предоставляет в дагерротипных описаниях только то, что безобразно, отвратительно и жутко в натуре, придерживаясь одной пластики, или вещественных форм, отвергая все высокое и изящное в физическом и нравственном мире. В этой школе переданный верно разговор мужиков в питейном доме или описание наряда и квартиры бедного чиновника гораздо важнее философического взгляда на нравственную натуру человека!» (1854. № 158).

Однако расширение пределов искусства, ввод в литературное произведение материала, ранее считавшегося неэстетическим, отнюдь не превращали книги Гоголя и его последователей в «фотографии», зеркально отражающие действительность. Просто шла замена одной эстетической системы другой. Более того, с современной точки зрения вполне ощутима и определенная (хотя менее слабая, чем у Булгарина) связь Гоголя с просветительским реализмом: он признавал нравственно-воспитующую роль искусства, значимость сатиры как средства борьбы с людскими пороками и т. д. Однако способ воздействия на читателя (или, иначе, литературная поэтика) у него принципиально иной, во многом полемичный по отношению к булгаринскому. В основе произведений Булгарина олицетворение логической схемы, демонстрация общей идеи (недаром к числу его любимых жанров принадлежали притча, басня, аполог). Его герои – это усредненные персонажи, типажи, социальные маски (купец, сутяга, сановник, мот и т. д.). Гоголь же предлагает жизненную ситуацию, где действуют конкретные люди, становящиеся в силу своей характерности типами, соединяющими в себе общее и особенное, специфичное. Булгарин утверждал, что в России можно рисовать «очерки», но не «портреты», поскольку «между чиновниками у нас нет ни малейшей разницы», «русские купцы все на один покрой», «величайший писатель был бы утомительно скучен, если б взялся описывать подробно житье-бытье, приемы и занятия какого-нибудь кузнеца, лавочника, извозчика или даже порядочного помещика. Что тут резкого, занимательного?» (1841. № 22). Гоголь же стремился «вырвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога…» (VI, с. 134).