Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вспоминая наше умонастроение того спиритического периода, должен сразу же признаться: мы не пребывали в уверенности, что действительно общаемся с духами умерших людей. С кем-то мы общались, причем очень интенсивно, – с кем-то или с чем-то? Почему-то в тот период мы не слишком-то задавались этим вопросом. Наверное, мы спонтанно полагали, что вопрос этот в любом случае останется без ответа. Незнание о природе данного опыта казалось нам его неотъемлемой составляющей частью. Неосведомленность в таких делах не только лишь неизбежна, эта неосведомленность (контакт с Неизвестным) сама по себе становилась источником возбужденного, почти наркотического наслаждения (постоянный нервный хохоток, легкий тремор, сопровождающийся эффектом эйфорической легкости, особой воздушности, как бы «эфирности» происходящего) – ради этого мы и занимались этим делом. И не просто лишь занимались в качестве досужего развлечения, но на некоторое время впали даже в некое подобие наркотической зависимости от спиритизма. Точнее, даже не столько от самого спиритизма, сколько от его эйфорического побочного эффекта.
Возможно, мы общались с неким таинственным слоем ноосферы, если вспомнить это словечко, придуманное академиком Вернадским. На проспекте Вернадского ютилась одна знакомая квартирка, где мы тоже как-то раз устроили удачный спиритический сеанс. Они все у нас бывали удачными и происходили в основном на дачах. А умысел того конкретного сеанса состоял именно в том, чтобы общаться с ноосферой на проспекте, поименованном в честь господина, измыслившего само это слово – «ноосфера». Да, слова. Общение происходило посредством слов, так что, возможно, здесь подошло бы и словечко «логосфера». И все же энергетический элемент присутствовал в этом деле неустранимо, словесный мир вступал здесь в явное и зримое соприкосновение с областью магнетизма (как называли такие вещи в минувшие века), с флуктуациями эфирно-энергетического поля и прочим уже из кабинета физики. Иначе откуда вся эта дрожь, весь этот тремор, эти покалывающие потоки энергии, ощутимо стекающей к кончикам пальцев?
Действительно, возникало ощущение общения (не просто контакта, а именно разветвленного общения) с некими невидимыми существами. И каждое из них обладало своим характером, своим типом юмора (или его отсутствия), своей манерой речи, своими опасками и торможениями, своими табуированными с точки зрения обсуждения участками, своим уровнем игривости, гибкости или, наоборот, тяжести, неповоротливости. Возможно, наш собственный совокупный трансперсональный мозг лепил для нас этих существ и их свойства из некоего ноосферического материала? Или нет? Или же мы общались с некими монаупрами, с укромными существами, обитающими в сумерках? Но не в сумерках суточного цикла, а в сумеречной зоне между бытием и небытием. Или же в сумеречной промежуточной зоне между разными типами бытия?
Знать не знаю, ведать не ведаю, как принято говорить в сказках. Признаться, все эти вопросы вовсе не тревожат меня. Здесь действует гносеологическая анестезия, ослабляющая гносеологическую жажду.
Все началось, конечно же, с блюдца. С очень красивого китайского блюдца. Откуда оно выкатилось и выпорхнуло, круглое, из каких веселых пучин? Воспрянуло со дна морского, чтобы всплыть на скромной дачной веранде, под классическим рыжим абажуром, обшитым медузоподобной бахромой.
Блюдце и абажур! Не перемигивались ли они ненароком, нашептывая друг другу о морской бездне? Еще как перемигивались! И с ними вступил в тайное соглашение круглый стол из темного дерева, которому, наверное, надоело служить всего лишь плацдармом непритязательных летних обедов и чаепитий: всяческие окрошки, сушки, свежие салатики… Захотелось этому столу, видите ли, более авантюрной судьбы!
Блюдце было умопомрачительно прекрасно! Из тончайшего китайского фарфора, почти невесомое. Темно-синий китайский дракон, один из королей моря, чешуйчатый, усатый, словно сом, пучеглазый – он свивался в кольцо на этом блюдце, а за телом дракона открывался целый мир парящих лепестков – эти лепестки обладали повышенной прозрачностью с точки зрения света, и если смотреть сквозь такое блюдце на лампу, тогда лепестки становились светящимися, витающими на фоне менее прозрачного диска.
Эффект рисовой бумаги – или как там еще называются эти изыски фарфорового дела (или фарфорового тела)?
В русских сказках существует магический объект под названием «яблочко по блюдечку» – яблочко катается по блюдечку и, в ответ на запрос героя, показывает отдаленные края, показывает иногда прошлое и будущее. В данном случае имеем нечто похожее, только блюдечко предстает перевернутым, донцем вверх, скользящим по листу белой плотной бумаги, а яблочко – это странный энергетический колобок, сгусток энергии, который катается под блюдечком, сообщая ему силу движения. Сказочное «яблочко по блюдечку» – это глаз по сути, магическое око всевидения (недаром в физиологии употребляется словосочетание «глазное яблоко»). Блюдце – это око, яблочко – его зрачок. В спиритической версии око закрыто (блюдце донцем вверх), но закрыто лишь для земного мира, зато оно зрит миры иные. При этом это око читателя, потому как око зрит лишь текст.
Все знают, как это делается. Берется большой лист плотной бумаги, кладется на стол. На листе чертится большая окружность. В центр круга ставят блюдце и обводят еще одним кругом, значительно меньшего размера. По верхнему краю внешнего круга пишутся буквы алфавита, от А до Я. По нижнему – арабские цифры от нуля до девятки. Отдельно пишутся внутри круга слова ДА и НЕТ на случай кратких ответов со стороны духа-собеседника. Образуется идеально простое знаковое поле, нечто вроде циферблата. Одна из универсальных комбинаторных мандал. Затем на край блюдца наносится стрелка – этой стрелкой ожившее блюдце будет указывать на нужные буквы или цифры.
Затем все участники сеанса садятся вокруг стола (стол в идеале круглый, но это необязательно). Протягивают руки к центру, так чтобы подушечки пальцев повисли над тем выпуклым фарфоровым кружочком, который являет собой донце блюдца. Расстояние между подушечками пальцев и донцем блюдца должно быть минимальным, но оно непременно должно сохраняться – никто не смеет прикасаться к блюдцу.
Задолго до первого спиритического сеанса я медитировал на это блюдце, на эти парящие лепестки, на синего дракона заоблачных морей, еще не зная о том, что этот субтильный объект по сути сталкер, проводник, посредник. Я-то думал: это просто совершенная штучка, которую можно обрызгать вареньем. Я думал, это блюдце – вещь в себе. Оказалось, не в себе. Вещь как мостик в иное. Кто мог предвидеть, усатый дракончик, что ты унесешь нас так далеко на своей чешуйчатой спине?
Жило себе это блюдце в кухонном регистре как красивый бытовой предмет, не более. Пока не попалось на глаза одному человеку. И этот человек внезапно предложил использовать это блюдце в иных целях.
Кто был этот человек? Через кого это пришло? Я не вполне уверен, но, кажется, это была одна прекрасная фея.
Эпицентром дома творчества «Челюскинская» в тот период сделалась библиотека. Одна-единственная комната, но с гигантским окном от пола до потолка (архитектура утопических шестидесятых), с высокими шкафами, заполненными книгами по искусству. Но не книги по искусству влекли сюда многих художников, временно проживающих в этом утопическом здании, а красота девушки-библиотекарши. Ее звали Наташа Голубенко, и она обладала длинными и прекрасными пальцами, русалочьими длинными волосами, русалочьей плавностью движений, узким и длинным телом, а также она обладала аристократическим носом с легкой горбинкой, пронзительным умом, таинственной скромностью повадок, загадочностью усмешек, ненавязчивостью своего завуалированного остроумия. Короче, она взорвала и пронзила немало челюскинских сердец.
В библиотеке стоял огромный круглый стол, окруженный диванами. Здесь вершились посиделки, чаепития – все пили крепкий черный чай, заваренный изысканными руками этой феи. И к чаю прилагались беседы, сушки, пастила, а также глубокомысленный и волнующий советский десерт
