Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Короче, это был неотягощенный дух. Все, кто когда-либо занимался спиритизмом, знают, что если вызывать духи различных тяжеловесных в кармическом смысле персонажей (Сталин, Гитлер и т. п.), то блюдце движется очень медленно, рывками, как бы с колоссальным трудом указывая на буквы. Путь от одной буквы к другой дается ему так нелегко, что это занимает немалое время, и выводит оно только скупые слова или огрызки слов, как правило, матерных, типа:
НАХУЙ или ИДИТВПИЗДУ…
Очевидно, наличие собеседников не радует абонентов этого типа, и все общение происходит как бы «из-под глыб». Случаются духи подвижные, но словно безумные, словно потерявшие способность к вербальной коммуникации, – эти двигаются быстро, но набирают бессмысленный набор букв, не складывающийся в узнаваемые слова. Зато неотягощенные духи (как мы их называли) подвижны и словоохотливы, речь их привольна и содержательна. Случались абоненты адекватные, но сухие и строгие, экономно цедящие слова и подолгу обдумывающие свои ответы. Помню, мы вызвали одного недавно умершего члена ЦК Политбюро и спросили его: кто будет следующим, после Брежнева, Генеральным секретарем КПСС (Коммунистическая партия Советского Союза)?
Нам пришлось долго ждать ответа. Видимо, член Политбюро неторопливо обдумывал вопрос, пока блюдце наконец не начертало:
РАМАН
Мы поняли это так, что следующим генсеком станет Романов, тогда секретарь ленинградского обкома партии, пользовавшийся репутацией ястреба. Многие тогда ожидали, что именно он возглавит СССР после смерти Брежнева. Член Политбюро ошибся. Впоследствии Руссо, на волне возникшего между нами доверия, признался, что духов смешат вопросы о будущем. Будущее (по словам Руссо) им точно так же неведомо, как и живым, поэтому вопросы о грядущем кажутся духам нелепыми, но они все равно отвечают на них и делают свои предсказания – шансов сбыться у этих предсказаний ровно столько же, как если говорить с соседом по лестничной клетке или с попутчиком в трамвае.
Духи религиозных деятелей, особенно высокого ранга, а также вообще духи людей, которые при жизни отличались особой религиозностью, вообще не выходят на связь – видимо, потому, что почти все религии негативно относятся к спиритизму. Некоторые духи не выходят на связь по неизвестным причинам.
В остальном общение с духами не так сильно отличается от разговоров между живыми людьми. Наиболее интересное общение, как и в земном мире, происходит либо на светско-игривой остроумной волне (обмен шутками и бонмо), либо на основе общности профессиональных интересов (в нашем случае художники и писатели). Впрочем, каждый дух соблюдает свой стиль. Помню, в какой-то момент умер Владимир Высоцкий, и подруга моей мамы Тамара Жирмунская захотела с ним пообщаться. Когда Володя откликнулся, Тамара, сильно волнуясь (у нее была пышная грудь и, соответственно, она вздымалась от взволнованного дыхания), спросила прерывающимся от волнения голосом:
«Владимир, скажите, а как это – умирать?»
На что Володя ответил: «И страшно, и сладко – как в первый раз с женщиной». Ответ, по-моему, очень в духе Высоцкого. Затем Тамара спросила, как ей быть (имея в виду какие-то свои жизненные ситуации). Ответ был:
«Крепче держись на ножке».
Этот ответ заставил меня вообразить Тамару в образе большого гриба, наделенного очками и пышной прической. В Коктебеле я дружил с ее дочкой – эта девочка обожала гусениц. Постоянно ходила, покрытая пушистыми многоцветными гусеницами, они ползали по ее загорелым рукам, по ее волосам, по ее платью. Из-за этого мама и дочка превратились в моем воображении в гусеницу, сидящую на грибе, – констелляция из «Алисы в Стране Чудес».
Было захватывающе интересно наблюдать за тем, как самые разные люди ведут себя на сеансах, как они смущаются, сомневаются, изумляются, возбуждаются, охуевают. Кого вызывают и какие задают вопросы. Как-то раз мы вовлекли в сеанс маму моего отчима Игоря, армянскую старушку Эмму Николаевну, которая жила с нами на Речном вокзале – очень кроткую и совершенно добродушную старушку. Она пожелала поговорить со своим покойным мужем. Когда муж откликнулся, первый же вопрос, который она ему задала, прозвучал так:
«Ричард, куда ты дел облигации?»
Облигации государственного займа, если кто не знает, – это тип ценных бумаг, которыми советское государство иногда расплачивалось с трудящимися вместо денег. Нечто вроде билетов королевской лотереи, которую придумал Джакомо Казанова (если верить ему самому).
Ричард ответил:
«Не помню» (мне почудилось, с легким раздражением).
Благодаря моей маме и мне увлечение спиритизмом быстро перекинулось в Переделкино и Коктебель, в писательские дома творчества. В тот период мы с мамой подружились на некоторое время с писателем Солоухиным. Он принадлежал вроде бы к русским националистам или к почвенникам – что-то вроде этого. Такой уютный дяденька, ходил в валенках, в какой-то меховой телогрейке. Я не читал его произведений, поэтому ничего не могу сказать о нем как о писателе, но человек он был обаятельный. Он подгреб к нам как-то раз, знакомиться как бы, с вопросом: любим ли мы Набокова? Мы сказали, что до усрачки любим Набокова. Он обрадовался и сказал, что ведет борьбу за то, чтобы Набокова начали издавать в Советском Союзе (тогда его не издавали как белоэмигранта и антисоветчика). Мы одобрили это начинание, сказали, что это очень и очень круто, и тут же в лоб спросили: если он так любит Набокова, то не хочет ли он пообщаться со своим любимым писателем? Мы, мол, можем это легко устроить. Он и глазом не моргнул. Вообще не удивился и тут же немедленно согласился, дико заинтересовавшись. И вот мы устроили сеанс в его комнате, в зеленом коттедже, где Солоухин жил во время своих пребываний в доме творчества «Переделкино». В том самом коттедже, где покончил с собой драматург Шпаликов (в другой комнате, впрочем). Набоков отвечал поначалу с ленцой, с прохладцей, но когда речь зашла о публикации его произведений в Советском Союзе, он оживился. Видимо, ему было это небезразлично. Судя по всему, он хотел, чтобы его произведения издавались на Родине. В общем, постепенно они разговорились. Ну и, конечно, пиздели о литературе, как и пристало двум писателям. Таким образом я стал свидетелем довольно интенсивного общения этих двух писателей, Набокова и Солоухина. Солоухин остался дико доволен. Содержалось нечто трогательное в том, что этот псевдонародный тип в валенках и телогрейке так искренне полюбил столь изысканного писателя, как Набоков. Как вот если бы такой смекалистый мужичок, зажиточный, с торговой жилкой, искренне влюбился бы в барина из особняка за роскошество барских повадок. Солоухин был как бы такой глубинный хитрован. По слухам, промышлял он, кроме литературы, тем, чем многие промышляли в те времена, – собиранием и перепродажей икон. Не знаю достоверно, насколько он преуспел в этом деле. Но, думаю, преуспел.
С Набоковым мы потом еще несколько раз общались, уже без Солоухина, и он даже диктовал нам свои стихи, написанные якобы уже на том свете. Довольно странные стихи, мало похожие на прижизненного Набокова. Мы за ним записывали, но где они, те записи?
Что же касается Солоухина, то вскоре мы поссорились с ним из-за художника Штеренберга. Он почему-то, везя нас с мамой как-то раз на своей машине из Москвы в Переделкино, вдруг стал гнать на Штеренберга, видимо, с антисемитским подтекстом. Моя мама была остра на язык и как-то так пошутила в ответ, что Солоухин надулся и долгое время с нами не разговаривал, даже не здоровался. Потом мы все-таки помирились с ним, несколько раз гуляли и мило болтали, но прежняя дружба уже не вернулась в полном объеме.
Продолжаю развивать тему «Писатели и спиритизм». Мне вспоминается сейчас забавная история из совсем другого периода жизни. В самом конце девяностых в Иерусалиме я очутился на заседании какого-то литературного сообщества и там познакомился с поэтом по имени Володя Тарасов (не путать с музыкантом Володей
