Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дорогая тетя Ирина! Пишет вам ученица 3 «Б» класса нашей школы Баранова тоже Ирина. Я учусь хорошо, но бывают тройки. Мы живем в деревне недалеко от Кременчуга. У нас хозяйство. Есть куры, утки, гуси. Кролики тоже. Я очень люблю с ними заниматца. 3 дня назад сгорел дом в нашей деревне. Там жили люди, но они уехали на Кавказ. Дом стоял пустой и в ниго попала молния. Я ходила на пожарисче и нашла там вашу книжку «Два очень смелых кролика». Она совсем ни обгорела. Я взяла ее себе. Мне очень панравились ваши стихи. Особенно стих «Два очень смелых кролика».
Два очень смелых кролика
Залезли на Луну
И долго нарушали
Ночную тишину.
Они там хохотали,
И грызли сухари,
И спать нам не давали
До самой до зари.
Еще мне очень нравится стих про собаку:
Жила-была собака.
Она была большая.
И был у той собаки
Огромный рыжий хвост.
Когда она, бывало,
Бежала по дороге,
За нею пыль вставала
Почти до самых звезд.
Оба стихотворения описывают подъем, воспарение. Кролики залезают на Луну. Воображаемая собака разрастается в размерах и становится гигантской, пыль взлетает к звездам – мы жили тогда в воспаряющем мире. Короче, мы с мамой, как два очень смелых кролика, постоянно практиковали разные парапсихологические игры. Игорю Ричардовичу не нужно было развивать в себе телепатические способности, они и так у него имелись в избытке. Он был абсолютным чемпионом в распространенной игре «поиски спрятанного объекта». Игра простая и всем известная: один человек выходит из комнаты, а оставшиеся прячут некий объект, некую вещь, стараясь, чтобы найти ее было непросто. Вышедший человек возвращается, все в комнате знают, где спрятан объект, а этот человек не знает, его задача – найти объект, телепатически выудив информацию о его местонахождении из сознания присутствующих. У Игоря это занимало минимальное время. Он просто входил в комнату, замирал на пару минут с отсутствующим видом, ни на кого не глядя, не озираясь по сторонам, затем уверенно направлялся туда, где был спрятан объект, и мгновенно находил его. Всех это очень поражало. Игралась и другая, не менее распространенная игра: два человека сидят в разных углах комнаты, повернувшись друг к другу спиной. Один из играющих рисует нечто простое на бумаге: треугольник, дом, дерево, яйцо, квадрат, звезду, самолет, лестницу, окружность, спираль, овцу или пуделя… Задача второго играющего сосредоточиться (ну или, наоборот, рассредоточиться) и увидеть за своими закрытыми веками то, что нарисовал первый играющий. Затем повторить рисунок. У нас неплохо получалось. В общем, мы часто практиковали такие штуки, но эти простые игры не сопровождались таким странным эйфорическим приходом, который неизменно сопутствовал спиритическим сеансам (не просто сопутствовал, но, полагаю, был условием успешного осуществления этих сеансов).
В конце девяностых годов я написал эссе под названием «Медиум и сомнамбула». Наполовину эссе, наполовину рассказ. Но, каковы бы ни были жанровые особенности этого текста, я его потерял. Где-то посеял или оставил блокнот с этим эссе-гляссе. Словом «гляссе» во времена моего детства называли популярный тогда напиток – горячий кофе, куда брошен шарик мороженого: в наши дни напиток вышел из моды, и, наверное, следует порадоваться этому обстоятельству, потому что такое сочетание горячего и холодного может оказаться не совсем полезным для пищеварительных органов, так же как и для зубной эмали. В этом эссе-рассказе я постарался сравнить два состояния (одно испытанное мною в детстве, другое – в отрочестве).
Этим состояниям, этим разновидностям опыта (хотя они были так непохожи друг на друга) я склонен был приписывать предвосхищающее значение в отношении глубоких психоделических погружений, имевших место в девяностые годы. Я вырос на Пресне, близ Предтеченского переулка, поэтому назову такого рода предвосхищающие переживания «предтеченскими». Речь идет, как вы уже поняли, о сомнамбулизме и спиритизме.
В детстве (в период приблизительно от семи до одиннадцати лет) я страдал странной формой лунатизма. Луна, впрочем, не играла в этом лунатизме никакой роли. Да и слово «страдал» здесь не вполне уместно: эти сомнамбулические состояния, которые меня время от времени посещали, невозможно назвать приятными, скорее, они были так себе, даже, пожалуй, гнетущими, и я был рад избавиться от них, но все же слово «страдал» слишком сильное для их описания. Это не было страданием, как, впрочем, и удовольствием. Это было нечто иное.
В доме на Речном вокзале, где мы жили, кипела светская жизнь. Этот длинный, семнадцатиэтажный дом на ножках, возвышающийся в череде своих собратьев на северо-западной окраине Москвы, был заселен художниками. Соответственно, все безудержно общались. Вечерами родители укладывали меня спать и, дождавшись, пока я усну, уходили тусоваться с друзьями в какую-либо из дружественных квартир нашего зеленоватого дома.
Оставшись в одиночестве, я какое-то время мирно спал. Но затем неизменно просыпался и вставал, пребывая в странном состоянии. То есть я просыпался лишь отчасти, какая-то (и весьма значительная) часть моего сознания продолжала спать, но при этом я ходил и действовал. Надо сказать, что состояние это я в общем помню, оно не целиком покрыто пленкой амнезии. Состояние достаточно неприятное. Для его описания я обычно пользовался словом «гул». Гул множества сплетающихся голосов.
Сознание представляет собой голос. Внутренний голос. Голос мысли. Голос этот может быть расщеплен диалогически, его хватает даже и на триалог в некоторых случаях, но если этот внутренний голос чересчур мультиплицируется, тогда растерянное «я» исчезает во внутренней толпе.
В состоянии сомнамбулизма голос сознания превращается в гул голосов, звучащих одновременно, сливающихся в некую квазиаудиальную кашу: как вот если за стеночкой происходит многолюдное сборище и каждый там гундосит нечто свое, не прерываясь, не прислушиваясь к речам собеседников. Сплетенный, дикорастущий, хаотический лес голосов – так звучит сомнамбулическое сознание. В этом лесу голосов ты не в состоянии обнаружить свой собственный голос и диалогически противопоставить его голосу Другого. Все эти симультанно звучащие в сознании голоса – они все одновременно свои и чужие, свои-чужие. Вот ты и ходишь, как говорится, сам не свой. Ходишь сам-чужой, иначе говоря. Ходишь, будучи не в силах опознать себя в себе.
Пребывая в этом «состоянии гула», то есть ничего почти не соображая, будучи как под гипнозом, я одевался, причем одевался с особой тщательностью, выходил из квартиры и точно приходил туда, где в тот момент находились мои родители. Стоило мне услышать голос любого человека, доносящийся до меня извне, как я тут же действительно пробуждался, начинал осознавать происходящее и вообще возвращался в состояние вполне осмысленного детского существа. Изнутри моего субъективного опыта это выглядело так: вот я сплю и вижу сны, а потом хоп – проснулся, сижу полностью одетый за столом, вокруг слегка пьяные веселые взрослые, застолье, блеск глаз, сверканье рюмок и бокалов, салаты, размазанные по тарелкам, кто-то хохочет, кто-то задвигает интеллектуальную телегу, кто-то флиртует. Мои родители и их друзья – все привыкли к моим ночным появлениям. Все знали, что если в разгаре вечеринки звенит дверной звонок, то это я. Обратно спать меня уже не отправляли, таким образом я достигал желаемого результата – тусоваться вместе с родителями и вообще вместе со взрослыми. Этого и желало мое бессознательное, придумавшее для достижения своей цели такой вот сомнамбулический трюк.
Все обращали внимание на следующие два обстоятельства. Я никогда не ошибался в выборе квартиры, куда я направлял свой шаг лунатика. Выбор был,
