Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

наделенная пылающими глазами и костром седых вздыбленных волос. Папа в этот момент мазал автомобильной нитроэмалью очередную свою картину на твердом оргалите. Приблизившись к картине и ее создателю, Зак выбрасывал вперед правую руку с растопыренными пальцами музыканта, откидывал назад вдохновенную голову, зажмуривался, затем снова распахивал свои огромные глаза, после чего рот раскрывался, и из этого рта выплескивался словесный поток, сверкающий всеми сверканиями мысли и чувства, какие только можно вообразить. Короче, это был невероятный человек, просто потрясающий, неимоверно талантливый и харизматичный. Впоследствии, уже в постсоветские годы, он совершил некое гениальное открытие, касающееся лучевой природы звука, написал об этом какую-то потрясающую научную работу. Юркие американцы прослышали об этом и тут же позвали его к себе преподавать – в общем, Зак уехал в Америку в середине девяностых.

А летом 1979 года они просто куда-то уехали (наверное, на юга) и предложили нам пожить в их даче. Дача Заков была побольше и попросторнее, чем утлая дачка Мендельсонов, которую мы с папой так любили. Просторность дачи Заков была важна в тот момент, потому что к папе должна была приехать погостить Милена, тогда его невеста (их свадьба состоялась через год, в восьмидесятом году) со своей четырехлетней дочуркой Магдаленой. Милена с Магдаленой (мы называли ее Мадлой или же Мадленкой) действительно приехали, и мы провели прекрасный месяц на даче Заков, где был рояль и гамак, подвешенный между двумя соснами. Вот на этой музыкальной даче мы и общались как бы с Кандинским и Кэрроллом. А, вспомнил, еще был третий постоянный собеседник – Пауль Клее. Несмотря на интеллектуальный блеск и великолепие этих собеседников-духов (три К: Кандинский, Кэрролл, Клее), мне по большому счету было безразлично, кого вызывать, – я делал это не ради тех глубоких суждений и остроумных реплик, которыми одаривали нас загадочные информационные сгустки, откликавшиеся на упомянутые имена. Я делал это ради того особого, эйфорически-взбудораженного состояния, которым сопровождались сеансы. Выше я назвал это состояние побочным эффектом. Но было ли оно, это состояние, и в самом деле побочным эффектом? Или же это был скорее «центральный» либо «стержневой» эффект, вокруг которого вращалось все остальное – вращалось блюдце, вращались остроумные реплики, имена духов, сосны, велосипеды, гости, собаки с офортными именами? Медиумическая экзальтация. Но был ли я действительно медиумом?

Этот вопрос меня часто занимал в последующие годы, когда случалось мне вспоминать о моей странной спиритической обсессии поздних семидесятых. В какой-то момент я дал обещание навсегда отказаться от спиритизма и сдержал это обещание.

Я в достаточной степени сомневаюсь в том, что я сейчас скажу, но все же скажу: в какой-то степени и в каком-то смысле я, видимо, действительно был медиумом в те годы. Во всяком случае (не всегда, но часто) я как бы знал о том, каков будет ответ духа на тот или иной заданный ему вопрос. Точнее, узнавал об этом за несколько секунд до того, как блюдце «набирало» этот ответ, указывая своей стрелкой на буквы. Естественно я не придумывал эти ответы, не измышлял их – мое сознание не участвовало в вылепливании этих слов и словесных сочетаний, просто они как бы проходили сквозь мой мозг, прежде чем быть, так сказать, высвеченными на спиритическом панно. Ощущение, что эти слова и реплики приходят извне, при этом было абсолютным. Таким образом, общаясь, например, с художником Василием Кандинским, я невольно вступал (хотя бы краем подошвы) на территорию его дядюшки, знаменитого психиатра Кандинского (синдром психического автоматизма, известный как синдром Кандинского – Клерамбо). Мне кажется, что примерно такой же эффект предвосхищающего знания о том, что сейчас «скажут» духи, наблюдался у моей мамы. Таким образом, мы составляли с ней медиумический тандем. Конечно, мы никак не воздействовали на движение блюдца, если только не допустить здесь некий бессознательный (или предсознательный) телекинез. Мы могли спокойно отойти от стола, за которым вершился сеанс, и начать, например, записывать ответы духов (что мы часто и делали), оставив других людей держать свои пальцы над блюдцем. Но эффект предзнания (предвосхищающего знания) тех ответов, что будут через секунду получены, никуда не исчезал. Наше физическое дистанцирование от спиритического поля не влияло на ход и динамику сеанса. В тех случаях, когда наши друзья и знакомые, вовлеченные нами в это дело, устраивали затем сеансы без нас (скажем, в другом городе или в другом дачном поселке, где нас в этот момент не было), эти сеансы также происходили успешно. Впрочем, не всегда, но если все же контакт налаживался, то характер ответов и персональные дискурсивные особенности тех духов, что уже были знакомы нашим друзьям по нашим совместным сеансам, оставались неизменными. Скажем, если мы «знакомили» неких X и Y с Жан-Жаком Руссо и некоторое время беседовали с ним в общей компании, а затем эти X и Y по прошествии некоторого времени, уже без нас и в другой местности, вызывали Жан-Жака на связь, то тип его шуточек, и динамика движения блюдца, и все его дискурсивные повадки – все это воспроизводилось в полном объеме, создавая у всех участников сеанса убеждение в том, что они общаются с тем же духом, с каким общались прежде. Возможно, ноосфера подбирала себе других медиумов в таких ситуациях, или же ноосфера использовала всех участников в качестве медиумов в равной степени.

Особые свойства того периода играли в этом деле безусловно важнейшую роль. Многие люди (во всяком случае в артистической и околоартистической среде) были крайне расторможены в тот период в направлении всевозможных «чудесных явлений». Увлечение мистикой, различными особыми формами духовного опыта в те годы было повальным. Я уже писал в другом контексте, что конец семидесятых – то было «время чудес». Я уже возражал и собираюсь еще раз возразить против распространенного ныне суждения, что все это являлось разновидностью социального эскапизма, что просто, мол, для независимо мыслящей интеллигенции советская власть перекрыла тогда все возможности внешней реализации, вот, мол, все и бросились в мистические бездны. Возможно, эти аспекты и сыграли свою роль в какой-то степени, но, как мне кажется, роль эта была незначительной. Впоследствии случалось мне встречать на жизненном пути социальные группы, находящиеся в гораздо более безысходных и закупоренных ситуациях, чем ситуация советской нонконформистской интеллигенции в конце семидесятых. Тем не менее мир чудес не раскрывал свои объятия. А вот в конце семидесятых взял и раскрыл. Подобное раскрытие затем произошло и в девяностые годы, но это были уже иные чудеса и иные объятия. А уж в девяностых ситуация точно не была закупоренной и безысходной, скорее прямо наоборот.

К тому же (возвращаясь в семидесятые) мы общались не только с нонконформистами и андеграундом, но также и с вполне успешными представителями официальной советской культуры, с цветущими и деятельными конформистами (такими как Солоухин или Евтушенко). Могу засвидетельствовать, что и эти люди всецело ощущали на себе воздействие мистического периода. Их тоже опьянял мистический воздух того времени.

В случае моей мамы и меня, а также в случае моего отчима Игоря Ричардовича Яворского (который частенько бывал участником спиритических сеансов, хотя ни в каких духов не верил и постоянно подчеркивал свой скепсис) наше тогдашнее увлечение спиритизмом накладывалось на более обширный круг увлечений, которые можно обозначить как парапсихологические. Мы в тот период увлеклись развитием в себе парапсихологических и телепатических способностей. Например, мы постоянно практиковали следующее: вынув из почтового ящика какое-нибудь письмо (желательно письмо от малознакомого человека, а такие письма нередко приходили – маме, например, постоянно писали читательницы ее детских книжек из всех городов СССР, писали обычно на адрес издательства, а издательство затем пересылало эти письма маме), надо было, не распечатывая, положить письмо на лоб, после чего закрыть глаза и сосредоточиться. Ну, естественно, требовались зрители для этого небольшого аттракциона – все эти штуки практиковались нами всегда как некие «игры в гостях», как разновидность светских развлечений.

Таким образом, несколько человек сидят на стульях, а один лежит на диване с нераспечатанным письмом на лбу. Когда приходит твой черед лежать на диване, ты сосредотачиваешься, или, точнее, специальным