Избранные сочинения. В двух томах. Том 1 - Николай Карамзин

Этот день хотел бы я провести с вами, но как быть! — Стану хотя в мыслях вами радоваться. И вы, конечно, вспомните ныне своего друга.

Вместе с Беккером намерен я обедать у барона де Лю, а ужинать в трактире «Золотых весов», где у нас будет веселый концерт.

Вы, может быть, удивляетесь, друзья мои, что я по сие время ничего не говорил вам о великом Боннете, который живет верстах в четырех от Женевы, в деревне Жанту. Мне сказали, что он весьма нездоров, глух и слеп и никого, кроме ближних родственников, не принимает, почему я не имел надежды видеть сего славного философа и натуралиста. Но третьего дня г. Кела, свойственник его, вызвался сам ехать к нему со мною, уверив меня, что посещение мое не будет ему в тягость. Мы приехали к нему поутру, но не застали его дома: он прогуливался. Господин Кела велел ему сказать, что один русский путешественник желает быть у него, — и на другой день Боннет прислал звать меня. В назначенное время постучался я у дверей сельского его домика, был введен в кабинет философа, увидел Боннета и удивился. Я думал найти слабого старца, угнетенного бременем лет — обветшалую скинию, которой временный обитатель, небесный гражданин, утомленный беспокойством телесной жизни, ежедневно сбирается лететь обратно в свою отчизну, — одним словом, развалины великого Боннета. Что же нашел? Хотя старца, но весьма бодрого, — старца, в глазах которого блистает огонь жизни, — старца, которого голос еще тверд и приятен, — одним слоном, Боннета, от которого можно ожидать второй «Палингенезии» (Титул одного из его сочинений.). Он встретил меня почти у самых дверей и с ласковым взором подал мне руку. «Вы видите перед собою такого человека, — сказал я, — который с великим удовольствием и с пользою читал ваши сочинения и который любит и почитает вас сердечно». — «Я всегда радуюсь, — отвечал он, — когда слышу, что сочинения мои приносят пользу или удовольствие благородным душам».

Мы сели перед камином, Боннет на больших своих креслах, а я на стуле подле него. «Подвиньтесь ближе, — сказал он, приставляя к уху длинную медную трубку, чтобы лучше слышать, — чувства мои тупеют». Я не могу от слова до слова описать вам разговора нашего, который продолжался около трех часов. Довольствуйтесь некоторыми отрывками.

Боннет очаровал меня своим добродушием и ласковым обхождением. Нет в нем ничего гордого, ничего надменного. Он говорил со мною как с равным себе и всякий комплимент мой принимал с чувствительностию. Душа его столь хороша, столь чиста и неподозрительна, что все учтивые слова кажутся ему языком сердца: он не сомневается в их искренности. Ах! Какая разница между немецким ученым и Боннетом!

Первый с гордою улыбкою принимает всякую похвалу как должную дань и мало думает о том человеке, который хвалит его, но Боннет за всякую учтивость старается платить учтивостию. Правда, что бой между нами не мог быть равен: я говорил с философом, всему свету известным и всеми превозносимым, а он говорил с молодым, обыкновенным, неизвестным ему человеком.

Боннет позволил мне переводить его сочинения на русский язык. «С чего же вы думаете начать?» — спросил он. «С «Созерцания природы» («Contemplation de la Nature»), — отвечал я, — которое по справедливости может быть названо магазином любопытнейших знаний для человека». — «Никогда не приходило мне на мысль, — сказал он, — чтобы это сочинение было так благосклонно принято публикою и переведено на столько языков. Вы знаете (из предисловия к «Contemplation»), что я хотел бросить его в камин. Но переведя «Палингенезию», вы переведете лучшее и полезнейшее мое сочинение. Ах, государь мой! В нашем веке много неверующих!» — Ему неприятно, что на английский и немецкий язык переведено «Созерцание натуры» без его ведома. «Когда автор еще жив, — сказал он, — то надлежало бы у него спроситься». — Боннет хвалит один Спаланцаниев перевод, а немецким переводчиком, профессором Тициусом, весьма недоволен, потому что сей ученый германец думал поправлять его и собственные свои мнения сообщал за мнения сочинителевы. Я сказал Боннету, что Тициус, несмотря на свою ученость, во многих местах не понимал его. Например, начало: «Je m'eleve a la Raison Eternelle» (Я возношусь к вечной причине (франц.). — Ред.), перевел он: «Ich erhebe mich zu der ewigen Vernunft» (Я возношусь к вечному разуму (нем.). — Ред.): грубая ошибка! Вместо «Vernunft» надлежало бы сказать «Ursache»; под словом «raison» разумел автор причину, а не разум. Боннет пожал плечами, услышав от меня о сей ошибке.

Он любит Лафатера, хвалит его сердце и таланты, но не советует никому учиться у него философии. -

Лафатер, будучи недавно в гостях у Боннета, вдруг схватил с него парик и сказал сыну своему, который приехал вместе с ним: «Смотри, Генрих! Где ты увидишь такую голову, там учись мудрости».

Говоря о честолюбии авторском, Боннет сказал: «Пусть сочинители ищут славы! Трудяся для собственной своей выгоды, они приносят пользу человечеству, ибо премудрый творец неразрывным союзом соединил частное благо с общим».

Жан-Жака называет он великим ритором, слог его — музыкою, а философию — воздушным замком. Будучи усердным патриотом, Боннет не может простить согражданину своему, что он в «Lettres ecrites de la Montagne» (В «Письмах, написанных на горе» (франц.). — Ред.) не пощадил женевского правительства.

«В целой Европе, — говорит Боннет, — не найдете вы такого просвещенного города, как Женева; наши художники, ремесленники, купцы, женщины и девушки имеют свои библиотеки и читают не только романы и стихи, но и философические книги». — И я могу сказать, что женевские парикмахеры твердят наизусть целые тирады из Вольтера и что женевские дамы в доме у господина К* слушают с великим вниманием одного молодого графа, Мартенева друга, когда он изъясняет им тайну творения.

Боннет вызвался словесно или письменно объяснить для меня те места в своих сочинениях, которые покажутся мне темными, но я избавлю его от сего труда.

Почтенный старец проводил меня до крыльца. — Знаете ли, как в просвещенной Женеве обыкновенно зовут его? Инсектом — для того, что он писал о насекомых!

В здешней маленькой республике начинаются несогласия. Странные люди! Живут в спокойствии, в довольстве и всё еще хотят чего-то. Ныне слышал я пышную проповедь на текст: «Если забуду тебя, о Иерусалим! то да забудет себя рука моя и да прилипнет язык к гортани моей, если ты не будешь главным предметом моей радости!» (По французскому переводу.) Разумеется, что Иерусалим значил Женеву. Проповедник говорил о любви к отечеству, доказывал, что республика их счастлива со всех сторон, что для соблюдения сего благополучия всем гражданам должно жить в согласии и что на сем общем согласии основывается личная безопасность каждого. В церкви было множество людей, а особливо женщин, хотя ритор обращался всегда к братьям, а не к сестрам. Все вокруг меня вздыхали, все плакали — я сам несказанно был тронут, видя слезы красавиц, матерей и супруг.

Вот письмо к Боннету, писанное мною вчера поутру:

«Monsieur,

Jе prends la liberte de Vous ecrire, parce que je crois qu'une petite lettre, quoique ecrite en mauvais francais, Vous importunera moins qu'une visite qui pourroit interrompre Vos occupations quelques moments de plus.

J'ai relu encore une fois Votre «Contemplation» avec toute l'attention possible. Oui, Monsieur, je puis dire sans ostentation, que je me sens capable de traduire cet excellent ouvrage sans le defigurer, ni meme affoiblir beaucoup l'energie de Votre style; mais pour conserver toute la fraicheur des beautes, qui se trouvent dans l'original, il faudroit etre un second Bonnet, ou doue de son genie. D'ailleurs notre langue, quoique fort riche, n'est pas assez cultivee, et nous avons encore tres peu de livres de philosophie et de physique ecrits ou traduits en russe. Il faudra faire de nouvelles compositions, et meme creer de nouveaux noms, ce que les Allemands ont ete obliges de faire, quands ils ont commence a ecrire en leur langue; mais sans etre injuste envers cette derniere, dont je connois toute l'energie et la richesse, je dirai que la notre a plus de souplesse et d'harmonie. Le sentiment de l'utilite de mon travail me donnera la force necessaire pour en surmonter les difficultes.

Vous etes toujours si clair, et Vos expressions sont si precises, que pour a present je n'ai qu'a Vous remercier de la permission, que Vous avez bien voulu me donner, de m'adresser a Vous, en cas que quelque chose dans Votre ouvrage m'emharassat. Si j'ai de la peine, ce sera de rendre clairement en russe ce qui est tres clair en fran-cois, pour peu que l'on sache ce dernier.

Je me propose aussi de traduire Votre «Palingenesie». J'ai un ami (Mr. N. N. a Moscou), qui s'estime heureux, ainsi que moi, d'avoir lu et medite Vos ouvrages, et qui m'aidera dans mon agreable travail; et peut etre que dans l'instant meme ou j'ai l'honneur de Vous ecrire, il s'occupe a traduire un chapitre de Votre «Contemplation» ou de Votre «Palingenesie», pour en faire un present a son ami, a son retour dans sa patrie.

En presentant au Public ma traduction, je dirai: «Je l'ai vu lui-meme», et le lecteur m'enviera dans son coeur.

Daignez agreer mes remerciemens de l'accueil favorable que Vous avez eu la bonte de me faire, et le respect profond, avec lequel je suis,

Monsieur,

Votre tres humble

et tres obeissant serviteur

N.N.» («Я осмеливаюсь писать к Вам, думая, что письмо мое обеспокоит Вас менее, нежели посещение, которое могло бы на несколько минут перервать Ваши упражнения.).

Вот ответ:

«Si je n'avois pas su, Monsieur, que vous etes Russe de naissance, je ne m'en serois pas doute a la lecture de votre obligeante lettre. Vous maniez notre langue comme un Francois qui l'a cultivee, et je ne puis trop me feliciter d'avoir rencontre un Traducteur aussi capable que vous l'etes de rendre bien son original. Vous ne rendrez surement pas moins bien la «Palingenesie» que la «Contemplation», et ces deux ouvrages vous devront un honneur auquel l'Auteur sera extremement sensible, celui d'etre connu d'une Nation que votre patriotisme desire d'eclairer, et qui est tres susceptible d'instruction.