Избранные сочинения. В двух томах. Том 1 - Николай Карамзин

Г-жа Боннет любит и держит у себя птиц всякого рода: попугаев, чижей, горлиц и проч. «Не удивляюсь вашему вкусу, — сказал я, — кто не любит того, что описано вашим супругом?» Боннет вслушался и пожал руку мою. — «Однако ж знаете ли, — сказал он, — что я часто ссорюсь с моею женою за книги? Вчера, например, был у нас великий спор о «Письмах» дю Пати: («Lettres sur l'Italie». («Письма об Италии» (франц.) — Ред.)) слог их кажется ей прекрасным, а мне — фигурным и принужденным; она находит в них сердечное красноречие, а я — одне антитезы». — Г-жа Боннет смеялась и говорила, что сочинитель «Аналитического опыта» («Essai analytique sur l'ame» («Аналитический опыт о душе» (франц.). — Ред.)) не всегда чувствует красоты пиитические. — Они довезли меня в своей карете до самых городских ворот. -

По сие время здесь нет зимы, и дни бывают так ясны и теплы, как у нас в исходе августа или в начале сентября, хотя во всей Женеве беспрестанно пылает огонь в каминах. Только один раз шел снег и через несколько часов растаял; но все вершины гор им покрыты. Вид странный! Вверху седая зима со всеми своими ужасами, а внизу ясная осень.

На сих днях познакомился я с господином Ульрихом, цирихским уроженцем, который природно глухих и немых учит говорить, читать и писать. Он живет здесь, в доме одного богатого человека, у которого есть немая дочь, девушка лет тринадцати, прекрасная собою. Посредством его искусства и стараний начинает она уже изъясняться и разуметь других. Сперва — показывая ей, как для всякого слова надобно растворять рот, двигать язык и губы — научает он ее произношению тонов, а потом знаками изъясняет ей смысл их. Когда другие люди говорят не скоро и произносят известные ей слова, то она по движению губ понимает их. Все это чудно. Сколько есть отвлеченных идей, которых, кажется, никак нельзя изъяснить знаками! Третьего дни был я в гостях у сего Ульриха. При мне говорил он с своею ученицею и так свободно, как со всяким другим. Она разумела и некоторые из моих слов и отвечала мне довольно хорошо; только в голосе ее есть нечто дикое и неприятное, чего уже никак нельзя поправить. Она пишет чисто и с наблюдением орфографии. Мать ее велит ей записывать, что с нею всякий день случается. Ульрих показывал мне этот журнал, писанный складно, но только слишком отрывисто. Она чрезвычайно любит своего учителя и ласкается к нему более, нежели к отцу и к матери. В журнале ее, между прочим, заметил я следующее: «Госпожа NN звала меня к себе в гости — я не пошла к ней — она не звала моего учителя». — Ульрих ездил в Париж затем только, чтобы видеться с аббатом л'Епе, который завел там особливое училище для немых. Чему дивиться более; разуму ли учителя или понятию учеников? Конечно, сему последнему, но все вместе заставляет меня удивляться способностям души человеческой.

На сих же днях узнал я и молодого Верна. Вам известны его «Франсиада» и «Voyageur sentimental» («Чувствительный путешественник» (франц.). — Ред.), в которых иного хорошего и трогательного. Он обедает иногда в нашем пансионе.

Приятель мой Б* уехал в Лозанну. Сию минуту получил я от него письмо. Вот оно:

«Ах, мой друг! Жалей о несчастном! Простуда, кашель, боль в груди едва ли позволяют мне за перо взяться; но я непременно должен известить тебя о моем меланхолическом приключении.

Ты помнишь молодую ивердонскую красавицу, с которою мы ужинали в Базеле, в трактире «Аиста»; («Письма русского путешественника», стр. 215–216.) помнишь, может быть, и то, что я сидел рядом с нею, что она говорила со мною ласково и смотрела на меня с нежностию, — ах! Какая гранитная гора могла защитить мое сердце от ее пронзительных взоров? Какие снежные громады могли погасить огонь, воспаленный сими взорами в источнике жизни моей? Так, мой друг! Я учился анатомии, медицине и знаю, что сердце есть точно источник жизни, хотя почтенный доктор Мегадидактос вместе с уважения достойным Микрологосом искал души и жизненного начала в чудесном, от глаз наших укрывающемся, сплетении нерв… Но я боюсь удалиться от моего предмета и потому, оставляя на сей раз почтенного Мегадидактоса и уважения достойного Микрологоса, скажу тебе откровенно, что ивердонская красавица возбудила во мне такие чувства, которых теперь описать не умею. Не знаю, что бы из меня вышло и что бы я сделал, если бы она — о жестокий удар! — не уехала из трактира в самую ту ночь, в которую душа моя занималась ею с величайшим жаром и в которую утешительный сон не смыкал глаз моих. Ты вывез меня из Базеля; путешествие, приятные места, встреча с француженкою, маленький Пьер, белка, злая белка (Там же, стр. 219.), новые знакомства, водопады, горы, девица Г* — все сие не могло совершенно затереть образа прекрасной ивердонки в сердце моем. Долго старался я преодолевать себя; но тщетно! Быстрая река рано или поздно разрывает все оплоты: так и любовь! Наняв в Лозанне лошадь, поехал я верхом в Ивердон; скакал, летел и в десять часов утра был уже на месте — остановился в трактире, напудрился, снял с себя кортик, шпоры и пошел, куда стремилось мое сердце. Там с пасмурным видом встретил меня шестидесятилетний старик, отец моей красавицы. «Милостивый государь! — сказал я. — Почтение, которым душа моя преисполнена к вашей любезной дочери; великое, сильное желание видеть ее…» — В самую сию минуту она вошла. «Юлия! Знаешь ли ты этого господина?» — спросил у нее старик. Юлия посмотрела на меня и учтивым образом отвечала, что она не имеет сей чести. Вообрази мое удивление! Я весь затрепетал — затрепетал вслух, как говорит Клопшток. Мне казалось, что все швейцарские и савойские горы обрушились на мою голову. Насилу мог я собраться с духом и, не говоря ли слова, подал беспамятной Юлии записную книжку мою, где увидела она имя свое, ее собственною рукою написанное («Письма русского путешественника», стр. 215.). Краска выступила на лице жестокой; она стала передо мною извиняться и сказала отцу: «Я имела честь вместе с ним ужинать в Базеле». Он просил меня сесть. Кровь моя все еще не могла успокоиться, и я не имел духа смотреть на Юлию, которая также была в замешательстве. Старик, услышав от меня, что я доктор медицины, очень обрадовался и начал говорить со мною о своих болезнях. «Увы! — думал я, — за тем ли судьба привела меня в Ивердон, чтобы рассуждать о геморроидальных припадках дряхлого старика?» Между тем дочь его сидела, нюхала табак и взглядывала на меня, но совсем уже не так, как в Базеле. Взоры ее были так холодны, так холодны, как Северный полюс. Наконец самолюбие мое, жестоко уязвленное, заставило меня встать со стула и откланяться. «Долго ли вы пробудете в Ивердоне?» — спросила Юлия приятным своим голосом (и с такою усмешкою, которая весьма ясно говорила: «Надеюсь, что ты уже не придешь к нам в другой раз»). — «Несколько часов», — отвечал я. — «В таком случае желаю вам счастливого пути». — «И счастливой практики», — примолвил старик, сняв свой колпак. Мы расстались, и, когда я вышел на улицу, наемный слуга, провожатый мой, сказал мне, что девица Юлия скоро выйдет замуж за г. NN. «А! Теперь знаю причину холодного приема!» — думал я и удвоил шаги свои, чтобы скорее удалиться от дому будущей супруги г. NN. — Город Ивердон стал мне противен. Я с великим нетерпением дожидался обеда и, сев за стол, велел слуге оседлать мою лошадь. Вместе со мною обедало четверо англичан, которые вздумали пить мое здоровье всеми винами, какие были у трактирщика. Я сам велел подать бутылки две бургонского, чтобы отблагодарить их, — и таким образом прошло неприметно около трех часов. Сердце мое забыло все земное горе и простило неверную Юлию. Англичане, по своему обыкновению, выдумывали разные сентиментальные, или чувствительные, здоровья. Мне также, в свою очередь, надлежало предложить три или четыре. При последнем я налил полную рюмку, поднял ее высоко и сказал громко: «Кто любит красоту и нежность, тот пей со мною за здоровье Юлии и желай красавице счастливого супружества!» Рюмки застучали, вино запенилось, и все англичане в один голос воскликнули: «Мы пьем за здоровье Юлии и желаем красавице счастливого супружества!» — Между тем я раз десять спрашивал, готова ли моя лошадь, и десять раз отвечали мне, что она давно стоит у крыльца. Наконец слуга пришел сказать, что мне нельзя ехать. — «Нельзя? Для чего же?» — «Становится поздно, и находят облака». — «Вздор! Я поеду! Лошадь!» — Через полчаса опять пришел слуга. «Вам нельзя ехать». — «Нельзя? Для чего же?» — «Стало поздно; облака сгустились, и пошел снег». — «Вздор! Я поеду! Лошадь!» — Через несколько минут слуга опять подошел ко мне. «Вам нельзя ехать!» — «Нельзя? Для чего же?» — «Ночь на дворе; снег валится хлопками, и скоро сильный ветер надует везде сугробы». — «Вздор! Поеду, сию минуту поеду! Лошадь!» — Сказал, встал со стула, пожал у англичан руки, подпоясал кортик, расплатился с хозяином, вскочил на коня своего и пустился во всю прыть по Лозаннской дороге. Ветер со снегом дул мне в лицо, но я протирал глаза и беспрестанно шпорил свою лошадь. Скоро сделалась страшная вьюга, и белая тьма совсем лишила меня зрения. Я чувствовал, что еду не по дороге, но делать было нечего. Вперед, вперед, на волю божию — и таким образом странствовал до половины ночи. Наконец добрый копь, верный товарищ мой, совсем из сил выбился и стал. Я сошел с него и повел его за узду, но скоро и мои силы истощились. Уже несчастный приятель твой готов был упасть на пушистую снежную постелю, покрыться снежным одеялом и поручить участь свою богу; хладная смерть со всеми своими ужасами вилась надо мною! Увы! Я прощался уже с моим отечеством, с друзьями, с химическими лекциями (Приятель мой говаривал всегда с восхищением о будущих своих химических лекциях, которыми он хотел удивить всю ученую Данию.) и со всеми моими лестными надеждами! Но судьба изрекла мне помилование, и вдруг увидел я перед собою крестьянский домик. Ты легко можешь представить себе радость мою, и для того не буду ее описывать. Довольно, что меня там приняли, отогрели, накормили, успокоили. На другой день поутру я принудил хозяина взять у меня шесть франков и в десять часов утра возвратился в Лозанну — с жестокою простудою. Вот конец моего романа! Vale! В. — P. S. Как скоро уймется мой кашель, возвращусь на старое свое жилище, в Женевскую республику, под надежный покров великолепных (Их называли всегда magnifiques (великолепными (франц.), — Ред.).) синдиков. У вас, сказывают, много шуму!» Так, или почти так, пишет мой Б.