«Если», 2002 № 11 - Ф. Гвинплейн Макинтайр

Я вхожу в мой гостиничный номер, как в музей: здесь лепные потолки и светильники из цветного стекла, канделябры и сувенирное оружие на стенах — все, как мне мечталось. Я долго плещусь в ванной, огромной, как бассейн; я забываю о постовом, я совершенно счастлив, но все-таки не могу отделаться от мысли: а сколько все это великолепие стоит?

После обеда (я обедаю один, заказ привозит на тележке милая улыбчивая девчушка) приходят сценаристы. Их трое; выясняется, что способ первого моего умерщвления до сих пор не выбран. Первый сценарист настаивает на утоплении; второй считает, что ничего не может быть лучше вовремя брошенного в ванну включенного фена. Третий самым выгодным способом полагает банальный яд. Сходятся только в одном: первой испытуемой должна быть женщина, с которой я обязан флиртовать.

Я охлаждаю их пыл. Никакого флирта, говорю я, в первоначальных условиях не значилось. Я согласен искупаться и, может быть, немножко покататься на водных лыжах; их дело, как мастеров конфликта, создать вокруг меня сюжетное напряжение.

Они пытаются спорить. Я выразительно гляжу на Георга, и Георг их уводит.

Я провожу упоительный вечер в одиночестве — на балконе, глядя на море, с бокалом хорошего вина; уже перед сном оказывается, что милая девчушка-горничная подкинула мне в постель скорпиона. Я так огорчаюсь, что даже не говорю ей наутро, что нашел его.

Пусть думает, что смертоносное насекомое таинственным образом само убежало.

День пятый.

Лидия — дочь миллионера. Она лежит на золотом песке и слушает мою историю.

Ей восемнадцать; разумеется, она падка на все блестящее. Обожает экзотику; она сама подошла ко мне на пляже. В ее глазах я — самая экзотичная экзотика из всех возможных.

— Почему вы избегаете общества? — спросила она тогда, в самую первую нашу встречу. — Почему вы не отдыхаете на таком милом пляже, а ходите на камни, где никого нет?

Я ответил ей совершенно честно: я опасаюсь, что при очередном покушении под пули могут попасть совершенно невинные люди.

Ее зрачки расширились. С этого момента мы стали друзьями.

— Здесь надежная охрана, — говорит Лидия всякий раз, когда я напоминаю, как опасно находиться со мной рядом. — Никаких головорезов. Все совершенно спокойно.

Я мог бы рассказать ей о скорпионе под одеялом. Или о том, как ко мне в спальню влез через окно (двенадцатый этаж!) здоровенный парняга-лифтер. Или о том, что от кофе сегодня утром пришлось отказаться, потому что туда набросали всякой гадости…

Но я молчу. Иначе она вовсе от меня не отлипнет. Опасность зовет ее, как верховья реки — лосося на нересте; она лежит на золотом песке, и ее кожа кажется золотой. Ей восемнадцать.

— А сколько вам лет? — спрашивает она.

Я думаю, следует ли врать ей. Говорить правду не хочется, поэтому я отвечаю витиевато:

— Не так много, чтобы умереть. Не так мало, чтобы быть наивным.

Она смеется:

— Вам должно быть уже под шестьдесят, ведь тридцать лет назад вы уже были судьей… Вам неприятно рассказывать? Что если я попрошу?

Я пожимаю плечами. Смотрю на свои руки; теплый песок течет между пальцами.

Операторы долго искали, куда пристроить микрофон, когда я буду в плавках. По счастью, у меня на груди очень густая, все покрывающая растительность.

— Что если я попрошу? — повторяет Лидия решительнее.

Я рассказываю ей о том, как я мою цистерны. Она удивляется, но желает слышать другое:

— Вы не хотите рассказать мне, что случилось с той женщиной?

Я спрашиваю, кого Лидия имеет в виду.

— Я знаю больше, чем вы думаете, — говорит она загадочно. — Та женщина, которая вроде бы убила своего мужа. И которую вы приговорили к повешению… Помните?

— Конечно, — говорю я. Лидия воодушевляется; ее щеки, и без того яркие, наливаются краской под слоем загара:

— Вы в самом деле верили, что она виновна? Или просто сводили с ней счеты?

— Какие счеты? — удивляюсь я.

— Она была богата, она была аристократка, она держалась высокомерно… Вы уже тогда знали, что она невиновна? Но думали, что правда так и не вскроется?

Я молчу.

— А если бы это была я, — говорит Лидия почти шепотом, — если бы я сидела на скамье подсудимых… Вы могли бы приговорить к повешению меня?

Она уже не лежит на песке — она сидит, уставившись на меня, и сердце ее бьется так часто, что с груди и плоского живота срываются прилипшие песчинки. Кто-то говорил мне, что женщины любят жестоких мужчин — пока эта жестокость направлена на кого-то другого. Может быть, это правда. Я не могу считать себе экспертом в области женской психологии.

Я перегрелся на солнце — с непривычки. Лежу в прохладном номере, поглядываю в телевизор — он работает без звука. На одном канале — неслышный боевик, на другом — клип модной певички, она лежит в огромном коробе с малиной и, как рыба, открывает перемазанный соком рот. На третьем — животные, их я смотрю дольше всего. На четвертом — новости спорта; я успеваю увидеть изумрудное поле, вратаря в белой майке с приставшими травинками, исходящий страстями стадион, потасовку на трибунах… Нет, не потасовку — настоящую кровавую драку…

Переключаю канал на животных.

Деликатно постучавшись, является доктор.

Ему под сорок, он респектабелен. У него очень мягкие, очень белые руки, он пахнет дорогим одеколоном. Он меряет мне давление и озабоченно качает головой; он предлагает сделать мне укол, от которого я сразу почувствую себя лучше.

Я соглашаюсь.

Он принимается искать лекарство в своем сундучке; сундучок тоже респектабелен, но пахнет уже не одеколоном, а дезинфекцией. В просторном нутре его полно облаток и ампул с яркими этикетками; доктор чуть отворачивается, пряча лицо. Я вижу только ухо, маленькое аккуратное ухо, сперва пунцовое, как закат, и через несколько секунд мертвенно-бледное.

Он поворачивается ко мне. В его руке готовый шприц; он улыбается. Улыбка неестественная.

Я не меняю позы. Не напрягаю ни единой мышцы.

— Вы же врач, — говорю я, глядя ему в глаза. — Вы же при исполнении. Где же профессиональная этика?

Несколько секунд он еще улыбается, потом роняет шприц на ковер и давит его каблуком.

После ухода доктора (или после его бегства, что будет правильнее, потому что он покинул меня куда быстрее, чем это принято у приличных докторов) мне становится лучше, и я принимаю предложение Лидии посидеть в ресторанчике.

Море спокойное. Небо на западе кажется медным, на востоке — ртутным. На террасе нет никого, кроме нас; Лидия сидит напротив и смотрит на меня круглыми восхищенными глазами.