Глубокий тыл - Борис Полевой

Галка шумно потянула носом, всхлипнула и опять убежала за занавеску. Девушка осуждающе посмотрела ей вслед.

— Наши комсомольцы могут гордиться Маратом. Мама, ты позволишь мне снять с письма копию? Пусть завтра почитают у меня в комсомольских группах… А может, стоит опубликовать в многотиражке? Или в областной? Как ты думаешь, тетя Анна, а?

Анна не знала, что ответить. Племянница говорила совершенно правильные вещи. На чем же, как не на таких примерах, воспитывать молодежь? И в то же время в этом разумном предложении было что-то, что вызывало у нее неясный протест.

— Письмо матери адресовано, ей и решать.

— Ах, какая разница! — устало отозвалась Ксения, снова погружаясь в какое-то самоуглубленное забытье.

Стук в дверь заставил всех вздрогнуть. Из коридора просунулась женская голова.

— Здравствуйте! Ух, сколько людей!.. Мне бы Степана Михайловича на одно слово.

Старик тяжело встал, грузно подволакивая ноги, направился к двери. Сразу же послышался страстный шепот, убеждающий, уговаривающий, укоряющий.

— Лучок! Кто о чем, а шелудивый о бане! — раздраженно прервал Степан Михайлович. — Внука у меня убили, понимаешь, внука, а ты с лучком тут каким-то!

— Внука! — вскрикнула женщина. — Ой, беда какая! Это которого же, Михалыч?

— Марата.

— Сына Ксении Степановны? Боже мой… Вы извините, я разве знала…

Голова скрылась.

— Что такое? — с преувеличенным интересом спросила Анна, стараясь хоть как-то разрядить атмосферу тоскливой сосредоточенности.

— Да Зойка Перчихина из сто второй каморки, лучок ей подавай.

— Какой лучок?

— Да тот самый, что у нас в ящике на окне… Совсем с ума посходили: той дай отводок, этой дай отводок… Вон он, ящик-то, гол, как колено. — Степан Михайлович вздохнул. — Эх, Нюша, от горя да бед человека всегда к земле тянет! А тут хоть в горшке, да земля. Вот вам, партийному начальству, самая пора об этом подумать…

— О чем, о чем, батя? — заинтересованно спросила Анна, видя, как отец начал отвлекаться от дум о погибшем.

— Да о земле, об огородах. — Старик вздохнул. — ; Помнишь, Варьяша, как после революции в голодуху все фабрики за огороды взялись? Ты, Нюша, маленькая была, а вон Ксения, той и покопать довелось… Не забыла?

— Да, да, конечно, — рассеянно подтвердила Ксения Степановна, поднимаясь.

Анна видела, что она вся погружена в свою думу и, должно быть, вовсе утратила способность воспринимать окружающее.

Какими-то механическими движениями она сняла с вешалки пальто, оделась, заправила под платок волосы.

— Я пошла. — Это прозвучало почти спокойно, и всем, кроме Анны, стало легче. Однако та и виду не подала, что не верит в это внешнее спокойствие, и только рукопожатие, которым обменялись сестры, было крепче и продолжительнее, чем обычно.

9

Через день Анне вновь удалось вырваться к старикам. Не хотелось оставлять их в такие дни наедине с их горем. Да и случайно оброненные Степаном Михайловичем слова о тяге людей к земле заинтересовали ее.

Лишь смутно помнила она, как когда-то люди толпами ходили далеко за город, копали гряды, растили овощи, картофель, капусту. Кто и как все это тогда организовывал, девочке не было, разумеется, интересно. Но в памяти сохранились и веселый дух этой необычной для фабричных людей работы, и вкусный запах земли, дышавшей совсем по-иному, чем на фабричном дворе. Помнилось, и как осенью на вагонетках узкоколейки в кулях привозили урожай, и какой веселый шум и галдеж стояли возле общежитий во время дележа. А как хорошо было на общей кухне печь в золе картошку, как аппетитно она парила, когда ее, зарумянившуюся сверху, легким ударом кулака разбивали на ладони и она как бы раскрывалась, вывертывая наружу крахмалистую мякоть!..

Общественное огородничество! Ведь это же чудесная мысль! Нет, прав, прав отец. Самая пора подумать о земле. В трудный военный год это может стать делом прямо-таки политическим.

Конечно, любители покопаться на грядах огородничали и до войны. По заявкам фабкомов горсовет охотно отводил им участки на пустырях. Но то было ничтожное дело, любительство. Анна же мечтала теперь поднять всю фабрику, дать всем возможность и повод побыть на воздухе. Да разве только это? А зелень, овощи, два-три, а то и четыре мешка картошки, разве это не подспорье в тяжелую военную пору?

Так из слов, мимоходом оброненных отцом, у нее вырастала большая и, как она в этом все больше убеждалась, полезная затея. Придя к своим, Анна сразу увлекла ею стариков, и тень Марата Шаповалова на время покинула комнату, уступив место житейским делам.

— Хоть теперь человек среди железа и камня живет, душа его к земле еще крепко привязана, — рассуждал Степан Михайлович. — У земли над ним большая власть. Был в древности у греков философ такой, Платон…

— Про свого Платона потом доскажешь, — нетерпеливо перебила его Варвара Алексеевна. — Тут, Нюша, и толковать не о чем. Раскачивай Настюшку Нефедову, обмозгуйте вместе, и за дело. Объяви завтра: на огороды запись — вся фабрика в очередь Станет. Уж я ткачей знаю…

Но тут же у стариков возник спор: как лучше вести огороды?

— У нас страна какая? Социалистическая. Так и нечего рассуждать, коллективно хозяйничать надо: все за одного, и один за всех, — категорически заявила Варвара Алексеевна.

— А я бы, Варьяша, не так поступил, — осторожно опроверг Степан Михайлович. — Землю надо на всех получить, это верно. Но каждому свое нарезать. Можно даже по едокам. Тут как? Хоть грядка, да моя. Хочу — картошку ращу, хочу — укроп сею… Дело фабкома — семена достать, лопаты там, грабли, вилы, помочь землю поделить — и в сторону: хозяйничайте, как знаете… Вот тогда, верно, будет у людей не только картошка, а и отдых.

Услышав все это, Варвара Алексеевна даже руками всплеснула:

— До чего ж ненавижу я это в тебе: мой, моя, мое!.. Мужики вместе хозяйничают, а рабочему классу подай свою полосу, отсталый ты человек! Жена у него — большевичка, дети — коммунисты, внуки — комсомольцы. А этот как был старорежимный, так и остался… Ведь уж социализм построен, проснись!

Сколько Анна себя помнила, родители ее, прожившие в мире и согласии долгую жизнь, по таким вопросам никогда не могли сговориться. Обычно старик, любивший, чтобы все было тихо, мирно, от подобных споров хитро уклонялся. Но уж если они завязывались, твердо стоял на своем. Теперь, когда мать резанула его по больному, он вскочил и так грохнул кулаком по столу, что со звоном подпрыгнули чашки.

— Старорежимный!.. Ты что ж это мне социализмом в нос тычешь? Ты что его одна, как пирог воскресный, испекла? Моей доли в нем нет? Ты, милая, передо мной партбилетом своим не тряси! Его не только в кармане, его и здесь, — старик хлопнул себя кулаком по широкой груди, — и здесь вот носить можно.

Анна положила руку отцу на плечо, но тот гневно оттолкнул ее.

— Больно у матери твоей все легко получается: книжку прочел, лекцию прослушал, в какой-то там кружок годок-другой побегал, и готово: здравствуйте, я новый человек.

Варвара Алексеевна не без опаски смотрела на расходившегося мужа. Но была она не из тех, кого можно испугать.

— Как это так кружок, как это книжка!.. А кого мы двадцать пять лет жить по-новому учили? Для кого всю страну заново переделали? Кто с тебя, со старого, всю жизнь эти самые родимые пятна капитализма соскребает?

— Легко, легко у тебя все, Варьяша, получается, — успокаиваясь, продолжал старик. — Новый человек! Это ведь не на плакате нарисовать. Вон Галка перед первой пятилеткой родилась, а думаешь, в ней этого нет? Идет она мимо магазина, туфли на витрине — они для нее одно, а купила, домой принесла, под кровать поставила — другое, свое, она с них каждую соринку снимет. Ну, скажешь, нет?

— И скажу, нет! Ты знаешь, когда я в кооперативной комиссии от горсовета работала, как мы все страдали и злились, если товар в магазине не берегли? Бывало, нагляжусь безобразий — больная стану. Из-за своего добра никогда так не расстраивалась.

— Ты, Варьяша, у меня особенная, — не без гордости произнес Степан Михайлович. — Но всех по себе не равняй. Не забывай, что человек с тех пор, как себя помнит, говорил: «Своя рубаха ближе к телу», «Мышка, и та в свою нору тянет», «Своя рука к себе гребет», «Пальцы-то внутрь ладони гнутся…» Скажешь, не слышала?

— …и одиннадцатая заповедь: не зевай. Так? — ядовито добавила Варвара Алексеевна.

— Что ж, и не зевай! С тем человек рождался, с тем помирал… «Полюби ближнего, как самого себя» — это двадцать веков попы твердили… А ведь не полюбили. Себе-то каждый всегда был всех ближе… Эх, Варьяша, Варьяша, разве можно так, сразу из людей все это вытравить! И забывать этого нельзя. — Степан Михайлович теперь сам привлек к себе дочь. — А ты, Нюша, если хочешь, чтоб народ тебя уважал, по земле обеими ногами ходи, на бумажных-то крылышках на небо не упархивай.