Царский угодник - Валерий Дмитриевич Поволяев

умер от приступа ностальгии, болезни, которой подвержены только русские люди, от унижения, от осознания того, что очутился в почетной ссылке, хотя и служил царю верой и правдой, как не была впрямую виновата и чопорная, с надменной душой матушка Николая, вдовствующая императрица Мария Федоровна, по прозвищу Гневная, но все-таки вина лежала на них обоих, на царе и его матери.

Он соскучился по Альхен, по ее огрубевшим рукам, по тихим песенкам, которые она пела ему на немецком языке и, вспоминая свое детство, невольно прикладывала к глазам платок, по огню большого камина, у которого любил сидеть с Алешей.

Царский поезд почти не останавливался на станциях, хотя Николая Второго там ожидали депутации почетных граждан с хлебом и солью, – тормозил только, чтобы заправиться водой, углем да дать возможность смениться паровозной бригаде, которая следовала вместе с поездом, – одна смена уходила на отдых, вторая заступала, наскоро проверяла буксы, колесное хозяйство, тормозную систему, усталый паровоз давал длинный, хриплый гудок, и царский поезд следовал дальше.

Усталость гнездилась во всем теле Николая, отзывалась нытьем и болью в каждой косточке, ему не хотелось никого видеть, хотелось просто побыть одному – он устал не только физически, он устал от лиц, которые видел в Ставке каждый день. Ставка – это не Царское Село, не дом, где можно спрятаться за портьерой либо тихо посидеть у камина. Ставка – это узкое место, пятачок с бешеным ритмом жизни, с гарканьем пьяных офицеров, с ночной стрельбой – это казачьи разъезды отгоняют подальше подозрительных людей, с ревом грузовых и легковых автомобилей, там царит атмосфера, в которой даже нельзя забыться.

Николай иногда по нескольку часов не мог уснуть – сколько ни тщился, ни призывал к себе сон, ни вспоминал своих домашних, Альхен, девочек и Алешу, ни выравнивал в себе дыхание, стараясь, чтобы сердце не билось оглушающе громко – так, что его стук слышит, кажется, половина штаба, – а заснуть никак не мог.

Сон приходил где-то в четыре, в пять часов утра, когда ночное небо начинало сереть, а звезды из крупных, ярких, будто хорошо начищенные пуговицы на генеральской шинели, превращались в серенькое невзрачное сеево, речным камешником проступавшее в выси.

Царь задержал свое дыхание, услышал, как в висках, в мышцах и артериях, в самих костях больно забилось сердце, помял пальцами простуженное горло и задал себе вопрос: счастлив он или нет?

Нет, не счастлив. Возможно, он чувствовал себя бы по-иному, сохрани добрые отношения с матерью. Но эти отношения уже никогда не восстановить. Из-за Альхен. И чем дальше – тем хуже, тем шире пропасть.

Дело дошло до того, что даже в конвойную службу, в охрану, царь перестал брать русских людей, дворян, боясь, что они его предадут, подставят под револьверное дуло или допустят к его столу отравителя.

Конвойные офицеры у него – сплошь кавказцы. Князь Дадиани, которого Николай любил за преданность, бесшабашность, способность кутить всю ночь, не смыкая ни на минуту глаз, а утром трезвым как стеклышко, с чистым, совершенно лишенным усталости лицом явиться на службу и, если понадобится, не вылезать из седла до вечера, сопровождая царя. Гогоберидзе, Абашидзе, Дадиани – царь знал тех, кто сопровождал его в поездках, охранял, готов был прикрыть от пули, вытащить из огня, из смятого в железнодорожной катастрофе поезда, из воды, если он неожиданно окажется там, знал не только по фамилии, а и по именам.

Сменив русский конвой на кавказский, царь неожиданно услышал новость: сердитая матушка его, вдовствующая императрица, тоже перестала доверять своему конвою – мрачным русским дворянам, и также собиралась сменить его на кавказский, но сын опередил ее.

Кавказцы оказались неподкупными людьми, но они были чужими в России и побаивались ее, из боязни часто вели себя нагло, хватались за шашки и пистолеты, хамили – и не всегда чувствовали себя в Петрограде уютно. И единственной своей защитой считали царя, а царь самым верным, самым надежным своим прикрытием – кавказцев.

Кроме кавказцев – в основном князей и высокородных дворян из Грузии, в его конвое были еще татары.

Хотя и должен был занять российский престол старший брат <cм. Комментарии, – Стр. 240…старший брат…> Николая, Георгий, но не занял – Георгию не повезло, он умер совсем молодым, мальчишкой еще, от туберкулеза. Коварная болезнь прочно сидела в нем, она затаилась, хотя все считали Георгия вылечившимся, но стоило ему принять участие в велосипедных гонках, как он оказался вычеркнутым из жизни – его начало выворачивать наизнанку кровью, он выплевывал собственные легкие черными кровяными сгустками, стонал, не понимал, что с ним происходит, и плакал. Умер вдалеке от родного дома – в Абастумане.

Не стало старшего сына – и мать поутихла, сделалась скорбной, вялой, глаза у нее угасли, исчез из них яростный глубинный свет, которого Николай всегда побаивался.

Хоть и постарела мать в одночасье, но не сдалась – невзлюбила Николая еще пуще.

Николай относился к этой нелюбви спокойно, как-то даже высказался: «Собака лает – караван идет», но с внутренней своей готовностью мигом развернуться к матери лицом и дать бой не расставался – старался держать себя в форме и не выбрасывал мать из головы даже тогда, когда начинал пить. Он мог выплеснуть ее устало из своего сознания вместе с шампанским или остатками «Слез Христа», но не делал этого: в крови Романовых, в генах уже триста лет сидело отвратительное ощущение опасности, заговора, отравы, тлело чувство борьбы друг с другом, и не всегда предметом борьбы был престол, часто Романовы просто боролись за свою жизнь.

Николай вздохнул. Нет, все-таки он несчастлив, глубоко несчастлив. Ну, какое может быть счастье, если в их семье происходит такой раздрай: мать люто ненавидит родного сына и настраивает свое окружение против него? Россия так же, как и его семья, находится в раздрае и никак не может помириться сама с собою. Да какое может быть счастье или хотя бы простейшее спокойствие, раз все подпалено и грозит взорваться, раз идет война, раз болен его любимый сын Алеша…

На Алексея уже было совершено покушение.

Царь чуть не застонал, вспомнив об этом: Алешка хоть подрос, но он всегда для отца был и будет маленьким, и вообще он – крохотная крупица в механизме такой огромной безжалостной машины, имя которой государство, и зернышку этому очень трудно уцелеть.

Царскую семью издавна, еще при отце Николая, Александре Третьем, обслуживала персональная яхта «Штандарт». Название судна соответствовало действительности: яхта ходила под личным царским штандартом. Была она справная, со стремительным, хищным телом, изящными очертаниями, способная быстро набрать хорошую скорость, верткая, с малой осадкой – сделали ее талантливые руки, командовал яхтой контр-адмирал Чагин.

Алеша на «Штандарт» тянулся – он