Отдел убийств: год на смертельных улицах - Дэвид Саймон

верят все подозреваемые, когда начинают говорить во время допроса. Все до единого воображают, что парируют вопросы правильным сочетанием алиби и оправдания; все до единого так и видят, как говорят правильные слова и потом вылезают в окошко, чтобы вернуться домой и уснуть в своей постели. Чаще всего виновный начинает искать Выход, как только попадает в допросную; в этом смысле окошко настолько же фантазия подозреваемого, насколько мистификация детектива.

Эффект иллюзии так силен, что перевирает природную вражду охотника и жертвы, преображает ее, пока она не начинает казаться отношениями скорее симбиотическими, чем неприятельскими. Это ложь, и, когда роли сыграны идеально, обман разрастается, становится масштабной манипуляцией и в итоге предательством. Потому что в допросной происходит не более чем просчитанная драма, постановка с хореографией, в ходе которой детективы и подозреваемый находят что-то общее, хотя ничего общего у них не может быть в принципе. В этом коварном чистилище виновные сами рассказывают о том, что совершили, – хотя редко в виде, предполагающем раскаяние или напоминающем однозначное признание.

На самом деле истинного катарсиса в допросной достигают только редкие подозреваемые, обычно в делах о бытовых убийствах или жестоком обращении с детьми, где свинцовый груз искреннего раскаяния может сокрушить любого непривычного к преступлениям. Но львиная доля мужчин и женщин, привезенных в центр, не ищет прощения. Ральф Уолдо Эмерсон тут правильно отметил, что для виновного акт убийства «не столь катастрофическая мысль, какой ее полагают поэты и романтики; он не смущает его и не нарушает обыденного увлечения пустяками». И хотя Западный Балтимор где-то в одной-двух вселенных от деревеньки Эмерсона в Массачусетсе девятнадцатого века, наблюдение все равно верное. Часто убийство не смущает человека. В Балтиморе оно даже день не портит.

Поэтому детективам приходится соблазнять большинство людей чем-то заманчивее покаяния. Нужно заставить их поверить, что убийство на самом деле и не убийство вовсе, что их оправдание приемлемо и уникально, что благодаря помощи детектива они отделаются только легким испугом.

Кого-то подводят к этому нелогичному выводу предположением, что они действовали в целях самозащиты или были спровоцированы на насилие. Кто-то поддается мысли, что виновен меньше своих коллег, – «я только вел машину или стоял на шухере, я же не стрелял»; или «да, насиловать я ее насиловал, но, когда остальные ее душили, отошел в сторонку», – не зная при этом, что закон Мэриленда позволяет считать всех соучастников основными исполнителями. Третьим хочется верить, что они что-нибудь выгадают от сотрудничества с детективами и признания ограниченной вины. А из множества людей, кого не заманишь в пропасть самооговора, все равно вытягивают алиби, отрицания и объяснения – то есть показания, которые можно проверять и перепроверять, пока сама ложь подозреваемого и не станет главной доказательной угрозой его свободе.

Вот почему настоящие профессионалы молчат. Ни алиби. Ни оправданий. Ни вежливого возмущения или огульных отрицаний. В конце семидесятых, когда некие Деннис Уайз и Вернон Коллинс шли ноздря в ноздрю по числу трупов, будучи лучшими киллерами Балтимора, и против них не мог выступить ни один свидетель, дошло до того, что детектив и их подозреваемые уже заучили алгоритм:

Войти в комнату.

Миранда.

Есть что сказать в этот раз, Деннис?

Нет, сэр. Просто хочу позвонить адвокату.

Ладно, Деннис.

Выйти.

Тем, кто знает машину уголовного правосудия, об этом и будет твердить любой юрист, стоящий своих денег. Скоро благодаря повторениям и знанию процесса профи выходят за пределы досягаемости полицейских допросов. И все же, как ни странно, остальной мир даже двадцать с лишним лет спустя после исторических решений по делам Эскобедо и Миранды рвется рискнуть. В результате то же правоохранительное сообщество, что когда-то называло правило Миранды от 1966 года смертельным ударом по уголовному расследованию, теперь привыкло видеть в разъяснении прав рутинный элемент процедуры – если не цивилизующее влияние на полицейскую работу, то просто предмет декора.

В эпоху, когда обычными приемами ведения допроса являлись избиения и запугивания, Верховный суд спустил решения Эскобедо и Миранды, чтобы признания и показания преступников были исключительно добровольными. В итоге правило Миранды стало «защитным средством, развевающим атмосферу принуждения при допросе», как сформулировал в мнении судейского большинства верховный судья Эрл Уоррен. От следователей требовалось извещать граждан об их правах на молчание и консультацию – не только во время ареста, но и повторно в случае, когда их можно считать подозреваемыми при допросе.

Полицейские начальники страны ответили на Миранду подлинной иеримиадой, хором взвыли, мол, обязательные предупреждения практически гарантируют, что признания станет невозможно добыть и уровень осуждаемости рухнет. И все-таки скоро это предсказание было опровергнуто – по той простой причине, что руководители правоохранительных органов – да и Верховный суд тоже, если на то пошло, – недооценили смекалку детектива.

На бумаге Миранда – благородный жест, провозглашение, что конституционные права действуют не только на общественных площадках судов, но и в закрытых полицейских участках. Миранда и сопутствующие решения создали единую концепцию прав обвиняемого и практически покончили с насилием и вопиющим запугиванием при допросах. Это, разумеется, хорошо. Но если второй задачей предупреждения Миранды было «развеять атмосферу принуждения при допросе», то оно провалилось с треском.

И слава богу. Потому что признание уголовника ни по каким меркам человеческого общения нельзя назвать добровольным. За редким исключением, к нему принуждают и подталкивают манипуляциями детективы, обученные настоящему искусству обмана. В этом и есть суть допроса, и тот, кто верит, будто преступление раскроется благодаря разговору по душам между копом и преступником – безо всякого вероломства, – будто вчера родился. Может, с нравственной точки зрения процесс допроса и сомнителен, но без него, тем не менее, не обойтись. Без возможности допрашивать подозреваемых и свидетелей детективу остаются только улики, а во многих случаях и тех кот наплакал. Проще говоря, если детектив не сможет манипулировать подозреваемым, много плохих людей выйдет на свободу.

И все же каждый адвокат знает, что у виновного нет никаких поводов говорить сотруднику полиции что угодно, и любому подозреваемому, позвонившему юристу, так и скажут, на чем все допросы и заканчиваются. Мнение суда, согласно которому далее детектив – тот самый детектив, что с таким трудом пытается обдурить подозреваемого, – обязан резко прекратить и гарантировать право человека оборвать этот процесс, можно назвать только институциональной шизофренией. Правило Миранды – это как рефери в кабацкой драке: строгое предупреждение не бить ниже пояса и не жульничать ничем не помешает дальнейшему буйству.

А как иначе? Судейской власти было бы легко проследить, чтобы в полицейском отделении не ущемлялись права подозреваемого, – достаточно всего лишь потребовать постоянное присутствие юриста. Но такая