Кончина СССР. Что это было? - Дмитрий Несветов

А потом был референдум с этим витиеватым «лукьяновским»[103] вопросом: хотите выжить в счастливой стране счастливым образом или в плохой стране поганым образом? Это был фальшивый референдум. А после него уже украинский референдум показал, что люди не хотят больше существования в такой коммунальной квартире.

А как вы объясните то, что после фактической ликвидации СССР в декабре 1991 года (здесь я чуть забегу вперед) ни многомиллионные народы, населявшие республики Союза, ни их элиты, ни советская номенклатура практически никак не выразили своего несогласия или хотя бы сожаления по поводу того, что большой страны, мировой державы, да просто страны их рождения, их родины, больше не существует? Ведь не было же никаких стенаний и рыданий, никаких открытых акций протеста! То есть практически все молча или шумно, но согласились с тем, что вы подписали и продекларировали 8 декабря в Вискулях. Почему, как вы полагаете?

Вы знаете, Дмитрий, простите уж меня за нескромность. Но у меня такое впечатление, что мы неплохо сработали… Понимаете?

Ведь многие из тех, кто осуждает распад Союза, не читали этого соглашения. Там в 14 статьях есть ответы на все вопросы. Мы делали прозрачными границы – для граждан и для информации. Мы соблюдали права человека, мы искренне уважали права национальностей. Все вопросы там были решены, все ответы были в этом соглашении.

И вот сейчас, когда сняли запрет с дипломатической переписки и документов того времени (через 20 лет, а не через 50), оказалось, что больше всего зарубежные лидеры и дипломаты боялись гражданской войны в Советском Союзе. А в Вискулях мы сказали: «Ребята, зачем воевать? Делайте, что хотите, у вас свобода, вам никто не мешает, у вас нет “старшего брата”, вас никто не будет грабить». А «старший брат» наоборот: «Мне не нужно больше никого подкармливать, я тоже свободен». Вы меня простите, что я вот так говорю…

И мы нашли такой вот ход, и этот ход оказался правильным. И поэтому не было озлобления, не было взаимных нападок. Во всяком случае, когда на меня нападали с критикой, я везде и всегда отвечал: «А вот вы статью такую-то почитайте – там ответ есть».

Еще один любопытный ракурс в оценке событий 8 декабря. На нем мы как раз подробно останавливались в разговоре с Леонидом Макаровичем Кравчуком. Так вот первый президент Украины, один из «подписантов» Беловежских соглашений и «могильщиков» Советского Союза, ваш коллега Леонид Кравчук в своих воспоминаниях и некоторых интервью называл случившееся в Вискулях государственным переворотом огромного масштаба, который вам удалось осуществить мирно, бескровно, то есть, в его версии, это был самый мирный государственный переворот такого масштаба в истории, ни много ни мало. И в нашем с ним разговоре он это свое суждение еще раз подтвердил. Вы согласны с такой оценкой? Исторической?

Нет, вы знаете, терминологически я пошел бы иным путем. Я все-таки могу претендовать на то, что кое-что в этом понимаю: у меня четыре звания почетного доктора политологии в разных университетах мира. Нет, это не переворот. Это меры, которые были приняты при попытке переворота. И если бы ничего не было сделано, то дальше развал мог бы пойти уже кровавым образом.

Попытка переворота была в августе – это ГКЧП. Там собрались те, кто стоял за принципы казарменного коммунизма, но, к счастью, там не было сильных фигур… Скажу прямо: не было таких, как Лигачев[104], уже таких, как Андропов, не было фигур, у которых за плечами были бы сила и спецслужбы. Там были худосочные комсомольские деятели типа Янаева, а это не та компания, которая могла бы совершить переворот. И нейтрализация попыток этого переворота пошла уже с применением более человеческих, более гуманных приемов. Поэтому я не считаю Беловежские соглашения переворотом. Я считаю, что это был антипереворот.

Еще один очень важный аспект всей этой истории. Итак, судьбоносное решение принято: три руководителя трех республик СССР собрались в Беловежской Пуще и сели за общий стол подписывать исторический документ. А хорошо ли вы, все трое, тогда, в тот самый момент, когда скрепляли подписями эти соглашения, представляли себе и понимали, что будет дальше? В первую очередь что будет с хозяйственными связями? Что будет со стратегическими ядерными силами, которые размещались во всех трех республиках (плюс Казахстан)? Что будет с международным статусом каждой из республик, с международными обязательствами и долгами почившего Союза и так далее? Вы лично отчетливо представляли, каким будет ваш следующий шаг, который вы как руководитель республики, а потом уже новорожденного самостоятельного государства должны будете сделать наутро, сразу после того, как вернетесь в свою столицу, на свое рабочее место?

Вы знаете, я был уверен, что будет лучше. Абсолютно был уверен… Но я понимал, что всякое изменение политической системы сначала порождает ухудшение. И, может быть, моей ошибкой, нашей ошибкой было то, что мы – интеллигенция, национальная элита, просвещенные люди и в России, и в Белоруссии – не смогли объяснить людям, что надо пережить ухудшение, что после него обязательно будет лучше. Но ухудшение неизбежно, потому что мы ломаем то, что в общем-то достаточно слаженно работало.

Я это понимал и надеялся, что мы переживем, что люди пойдут на ухудшение… Вот как в Польше произошло? Бальцерович[105] устроил шок, но поляки вытерпели эту шокотерапию. А у нас шок-то получился, а вот с терапией было хуже… И тогда наши старые закаленные коммунисты (а они были более закаленные, чем польские) сразу же объявили: это демократы виноваты в ухудшении.

И вот тут начались неприятности. То есть силы реванша… А они были очень большими и хорошо организованными. Они были в страхе после августовского путча, и тогда противостоять реформам им было сложно. Но потом они чуть-чуть пришли в себя, очнулись, и начались неприятности. Я думал, что мы переживем, было не так уж страшно… Но в общем-то стало хуже.

Быть может, республиканским лидерам следовало все-таки как-то иначе воздействовать на союзное руководство, как-то по-другому выстраивать свою политическую и прочую активность, лучше продумывать последствия своих шагов, с тем чтобы сохранить Союз? Мы с вами уже признали, что шансы у Союза были, то есть возможность оставалась. А вот была ли необходимость в его сохранении? Или то, что произошло, – историческая неизбежность и всякие старания все равно оказались бы бесполезными?