Кончина СССР. Что это было? - Дмитрий Несветов

Кульминацией, я думаю, был 1989 год. Первые демократические выборы, Съезд народных депутатов СССР и вся та чудесная и, может быть, трагическая публичная работа, когда страна запылала не только интеллектуально, не только морально, не только информационно… И выяснилось, что скрепы, которые сдерживали советскую диктатуру и давали ей возможность силой решать назревающие проблемы, рухнули.

В первую очередь рухнула КПСС как символ идеократии, как партия-государство, как «орден меченосцев», какими бы внешними признаками ни приукрашивалась ее зловещая суть. Двусмысленность позиции Михаила Сергеевича Горбачева, выдающегося деятеля конца 1980-х годов, оказавшегося неспособным к четкой, внятной, последовательной стратегии и создавшего эту опаснейшую неопределенность в руководстве Советского Союза, тоже сыграла свою роль. И многоликость, многуровневость, многоформатность демократического освободительного движения: очень многие тогда услышали этот зов свободы, но каждый понимал под этим что-то свое.

Анатолий Черняев «1991 год. Дневник помощника президента СССР»

11 декабря. Надо Горбачеву сосредоточиться на том, чтобы достойно уйти. Все у Ельцина теперь <…> направлено на то, чтобы его скинуть. И фактически Ельцин уже сделал это, лишив М. С. всех средств сопротивления. Вчера он взял под свой контроль всю правительственную связь, т. е. может просто отключить у М. С. телефоны, не пустить работников аппарата в Кремль… Каждый день «цепляния» за Кремль -а теперь это так именно и выглядит – отдаляет тот момент, когда история поставит Горбачева на его место – великого человека XX столетия.

Максим Соколов «В 19.38 московского времени»

Уходящий правитель <…> в последние часы своего правления обретает силы возвыситься над своими грехами, ошибками, над всей той ничтожностью, которую ему часто доводилось являть, и в последний момент обретает то величие, которое не видно лишь людям совсем уже ожесточенным.

Анатолий Черняев «1991 год. Дневник помощника президента СССР»

Опять и опять повторяю: историческая ошибка Горбачева – что он, повязанный психологией «интернационализма», не понял роли России. Сочувствую ему сейчас по-человечески. Он инстинктивно понимает, что не только бессмысленно себя сейчас противопоставлять Ельцину, но с точки зрения интересов страны просто нельзя. У него нет альтернативы… Выход – в иррационализме русской консолидации, в сплачивающем людей отчаянии. И не надо ему искать «работу» -он должен просто удалиться… И продолжить «традицию» всех великих и не очень – де Голля, Черчилля, Тэтчер…

Максим Соколов «В 19.38 московского времени»

Смирение явил в своем последнем обращении к подданным президент СССР. Запомнившись <…> как человек довольно суетливый и сбивчивый, а на конец того изрядно всем наскучивший, 25 декабря М. С. Горбачев преобразился. Это было отречение, исполненное царственного достоинства.

Борис Ельцин «Записки президента»

Перенеся резиденцию президента России в Кремль, мы <…> дали повод газетам язвить насчет великодержавной наследственности новой власти… Однако, взвесив все «за» и «против», я все-таки принял это решение. Надо сказать, что оно во многом носило принципиальный, стратегический характер… В политике все имеет значение… Кремль – символ устойчивости, долготы и прочности проводимой политической линии. И если эта линия – реформы, то реформы и будут моей государственной линией. Вот что я говорил этим шагом своим противникам.

Максим Соколов «В 19.38 московского времени»

Особенность царистской психологии такова, что при прочих равных уход правителя считается неправильным, <…> но если уже уход дело решенное, то решенное окончательно. Если в историю – то со всей торжественностью, но именно в историю, а вовсе не в таинственные политические конструкции… И Горбачева, и Ельцина еще очень долго будут ругать за те трагические коллизии, которыми их царствования сопровождались, но пора бы и похвалить их за то, что, сумев уйти с достоинством, они заложили твердую традицию ухода – без дураков и без подмигивания.

Однако к Беловежским соглашениям: мимо них все равно ведь не пройти. Как вам кажется, это был единственно возможный выход? И он должен был быть именно таким и никаким другим?

Я поясню вопрос. Кем и как только вас (я имею в виду всех подписавших соглашения) не называли все эти годы, а в последнее время особенно! Реакции, как вам хорошо известно, были диаметрально разнонаправленные – и по знаку, и по эмоциональному накалу, как и квалификация содеянного – от избавления и спасения до преступления… Скажем, Леонид Кравчук в нашем разговоре в очередной раз подтвердил свои ощущения и свою оценку. Он назвал то, что произошло 8 декабря в Вискулях, первым в мире государственным переворотом исторического масштаба, который прошел мирно. Но все-таки государственным переворотом, нарушением закона, стало быть – преступлением. Кстати, Станислав Шушкевич с такой оценкой не согласился.

Вы уже говорили, что испытывали тогда огромное, очень сильное внутреннее человеческое, даже трагическое переживание. Так вот я и спрашиваю: какова природа этого переживания? И как она связана с вашей личной оценкой того, что произошло? С оценкой самого формата – почему именно там, именно тогда, именно в том составе? И с оценкой прямых последствий, как без них?

Вы, Дмитрий, сейчас меня спрашиваете об очень сокровенной и в чем-то даже таинственной сути политической деятельности и судьбы политиков. Это тот случай, когда человек с его сердцем, душой, нравственностью, мировоззрением обязан в предельных ситуациях совершать поступки и принимать решения, думая и понимая последствия, которые могут наступить, если он эти решения не примет.

Поэтому, если с точки зрения человеческой, если хотите – моральной… Те времена, к сожалению, чаще всего подают и представляют как зубодробительную борьбу за власть: дубина у Ельцина, упорный с рогатками и вилами Горбачев, перетягивание на свою сторону… Но наступает предельный момент, когда становится понятно, что нет выхода, нет выбора – или мы в трусливой, ленивой мыслительной форме, в форме, я бы сказал, бессердечной, ничего не делаем и уповаем на наш классический русский авось, или мы набираемся мужества (а оно связано с милосердием), потому что всегда в таких предельных ситуациях выбора перед политиком прежде всего встает вопрос о способности сострадать, сочувствовать, сопереживать в обостренном смысле и сопоставлять свою судьбу с судьбами близких, родных и судьбами тех десятков миллионов людей, которые могли не знать сути происходящего.