Украсть богача - Рахул Райна

Мы оказались бессильны.

Все было кончено.

Руди опустился на пол. Его запал иссяк. Прия закрыла ноутбук, взяла меня за руки.

– Понятия не имею, что дальше, – призналась она.

И тут мы услышали мегафоны.

Я рванул к выходу из студии.

Пистолеты. Щиты. Дубинки. Сигареты. За мешками с песком, уложенными в пятидесяти футах от двери студии, стояла полиция Дели.

Вот черт.

Нас окружили. Вертолеты в небе над студией взбивали лопастями вечерний смог.

Как они успели сюда добраться? Ведь трансляция едва закончилась?

Я бросился обратно в студию, к Руди, который трясся, как яйца в трусах. Я обвел взглядом коллег.

И увидел его. Один оператор жуликовато отвернулся. А на жуликов у меня чутье. Я заметил, что его карман подозрительно оттопыривается. Я догадался, что случилось. Подошел к нему, протянул руку. Этот лунд, не скрываясь, протянул мне телефон.

– Извини, брат, – сказал он.

Я поспешил сунуть телефон в карман джинсов, но не успел.

– Ах ты черт, – сказал у меня за спиной Руди. – Я не забрал у него телефон. Господи, это я виноват.

Он изумленно огляделся. Закрыл лицо руками, пряча слезы.

– Я впервые захватил заложников, – продолжал он, – я замотался, устал, я вообще не соображаю, что делаю. – Он закричал: – Я ни хрена уже не соображаю!

И расплакался.

Я снова вспомнил, что он еще подросток, подошел и обнял его – крепко, как в метро.

– О’кей, босс, о’кей, босс, – произнес я, добавил, что горжусь им, что с таким делом не каждый восемнадцатилетний справится, а он вот смог, он замечательно выступил перед камерой.

Снаружи полиция в мегафон выкрикивала оскорбления и счет в крикете.

– Сдавайтесь, ваш безумный заговор раскрыт, – проревел чей-то голос. – Вам никогда не победить.

Что мне делать? Что мне делать? Я огляделся в поисках ответа. И заметил Обероя.

– Да пошло оно все к черту, – сказал я и потащил его к двери так проворно, что никто опомниться не успел. Оберой послушно шагал.

Меня догнала Прия.

– Я с тобой, – заявила она.

За дверями студии, за мешками с песком стояли десятки полицейских.

Я подобрался к выходу, прикрываясь Обероем, и открыл дверь.

– Дайте нам пройти, – крикнул я. – Не подходите. У нас заложник! У меня пистолет.

Я выхватил из кармана зажигалку и помахал ею. Прия присела на корточки чуть поодаль: силы оставили ее. Я же был полон энергии и воодушевления – а может, просто притворялся, изображал полицейского из какого-то фильма – три дня до отставки, плевать я на все хотел, что-то типа того.

– Не подходите! – повторил я. – Или мы убьем Шашанка Обероя!

– Это еще кто? – крикнул чей-то бестелесный голос.

Вы бы видели выражение лица Обероя. Я хотел было сфотографировать, но оно и так врезалось мне в память. У него задрожали губы, словно он вот-вот расплачется. Прелесть что такое.

– Мы пристрелим его, так что лучше пропустите нас немедленно! Иначе смерть Шашанка Обероя будет на вашей совести!

– Сэр, мы не знаем, кто это! Вы враги нашего народа! Сдавайтесь! Выходите с поднятыми руками!

Мы не сдались.

– У нас пистолеты! – повторил я, чтобы до них наконец дошло. Внутрь никто не рвался. Кто знает, какое еще оружие есть у этих пакистанцев?

Французы называют это impasse[210].

Мы отпустили бывших коллег. Пресса нам этого не простит. Руди стоял в вестибюле и прощался с каждым.

– Молодчина, – говорил он одному. – Отличная работа, – это уже другому. – Вы прекрасный заложник. Передавайте привет жене.

На прощанье зови-меня-Сид послал Руди на хер, а следом за ним и зови-меня-Ник. Исключительно любезные ребята.

В конце концов в здании студии остались только Прия, Руди, Бхатнагар и мы с Обероем, который смахивал на сбитое животное, что валяется на обочине с выпущенными кишками. Непонятно, кто это вообще – собака, кошка, теленок, – видно лишь, что лапы у него скрючены, глаза остекленели, а в брюхе, как сумасшедшие, трахаются мухи и откладывают личинки.

* * *

Всю ночь мы просидели в приемной в окружении горшков с растениями и пластиковых ковров, из которых устроили импровизированные баррикады. Наконец настало утро.

Полиция явно не собиралась заходить в здание. Мы смотрели по телевизору интервью с командирами. При виде каждого Бхатнагар закатывала глаза и говорила: «взяточник» или «лентяй», но чаще всего – «жирдяй».

Для полицейских настал звездный час. Пиарься не хочу, изображай стража порядка (после того, как не сумел сдержать волнения по всей стране). Может, кто-нибудь из них потом даже напишет книгу – «Дни в аду: как я участвовал в осаде телестудии», или будет проводить телеинтервью, чтобы заработать денег на новую кухню или на переезд в Сакет[211], где живут все важные персоны.

Днем наконец проснулись и подтянулись студенты. Полицейские не мешали, вообще ничего не делали, только общались с журналистами, серьезно и важно похлопывая себя по пузу.

Студенты нас поддержали – кричали, чтобы мы сидели на месте и не выходили. Сказали, что мы герои и не имеем права поддаваться таким простым потребностям, как голод, желание помыться и не быть изрешеченными пулями.

Полиция любезно пропустила их за баррикады: пусть все идиоты будут с одной стороны, чтобы телезрители лучше оценили масштабы происходящего.

Как же мы задолбались! Ходили к торговым автоматам, причем платили за каждую мелочь, потому что Анджали Бхатнагар не потерпела бы вандализма, нет, сэр, и ели консервированный нут из студийного буфета – по сто ганди за банку, прикинули мы.

Бхатнагар день-деньской вела в глубине студии долгие серьезные телефонные беседы, мы же с Прией сидели за диванами, говорили друг другу то, что должны были сказать, да время от времени махали камерам и смеялись, когда умельцы читали по губам, что мы якобы обсуждаем, как захватить вертолеты и удрать в Пакистан.

– Я больше никогда не устроюсь на работу, да? – спрашивала Прия.

– Видимо, да, – отвечал я.

– Эх ты, большой мужчина, ты же должен меня утешать, говорить, что меня завалят предложениями. Какой из тебя получится муж?

– Тебя непременно завалят предложениями, дорогая, – повторял я.

– Спасибо, дорогой, – отвечала она.

Мы держались за руки и размышляли о будущем, которого может не быть.

С каждым вновь прибывшим студентом полицейские радовались все больше: тем масштабнее будет зрелище, когда они наконец решатся действовать – несколько десятков бравых офицеров, тонкая коричневая лента против толпы провонявших марихуаной, покусанных клопами юнцов с сальными космами. Операторы готовили рапид-камеры, чтобы снимать, как ломают кости и кричат от ярости.

Оберой совершенно пал духом. Я никогда не видел его таким. Мы даже перестали над ним стебаться,