ЛЕСНОЙ ЗАМОК - НОРМАН МЕЙЛЕР

— И прекрати орать!

— А ты попробуй меня заставить! — возразил маленький Ади. Алоис-младший понимал, что Ади непременно наябедничает матери. Он всегда ей ябедничал. У него была мать, а у самого Алоиса не было. С этим необходимо считаться. У них в семье это стало чем-то вроде негласного уговора.

А вот сейчас, ближе к вечеру, Анжела занималась курами и не обращала на него никакого внимания, тогда как маленький Ади, напротив, смотрел на брата с откровенной издевкой. И чувствовал себя в полной безопасности благодаря молчаливому соглашению. «А ты попробуй меня заставить!»

Алоис взял яйцо из корзинки у Анжелы, разбил его о голову маленького Ади и неторопливо втер этому последнему в волосы бело-желтую жижу вместе с осколками скорлупы.

Адольф завопил. Выглядело все так, словно он не столько напросился, сколько сознательно спровоцировал старшего брата на безобразную выходку. Вырвавшись из рук Алоиса, он тут же полез пальцами себе в волосы, испачкал их в яичной массе и моментально размазал ее себе по рубашке. Поскольку образовавшееся пятно показалось Адольфу слишком маленьким, он сам полез в корзинку к Анжеле — она только ойкнула, — достал еще одно яйцо, разбил его себе об голову и вылил жижу на рубашку, не прекращая при этом вопить, словно его режут. А затем помчался к матери, крича на бегу так, словно и впрямь стряслось самое настоящее несчастье.

Клара выбежала на эти крики из дому навстречу сыну и схватила его за руку — гневную тираду она начала еще раньше. Ей захотелось немедленно выложить Алоису-младшему всю правду о вчерашнем письме, но от волнения Клара говорила слишком сумбурно. Она сообщила пасынку, что его вечная ложь хуже той грязищи, которую разводят свиньи в свинарнике. «У них есть оправдание. Они свиньи. А у тебя нет. Ты скотина. Ты свинья. Ты засранец».

Она сама не могла поверить тому, что употребляет такие грубые выражения. И удивилась, обнаружив, что парень, выслушивая их, захныкал. Вопреки всему он до этой минуты даже не подозревал о том, как сильно ему хочется полюбить ее, и вместе с тем о том, как сильно и глубоко она его ненавидит. Да, втайне ему казалось, что он ей на самом деле нравится, нравится куда сильнее, чем его отец. И вот он оказался «засранцем». Для него это стало страшным ударом по самолюбию. Невыносимым ударом. Он перестал всхлипывать так же внезапно, как за минуту перед тем начал. Он сделал над собой усилие. Перестал всхлипывать, сухо кивнул и широким шагом пошел прочь. Он еще не знал, куда пойдет и когда дойдет хоть куда-нибудь, но понимал, что ни за что больше не останется в Хафельде. Здесь ему не место. Уже не место. Надо попрощаться со всеми здешними — и прежде всего с Уланом. Или свести коня и умчаться на нем прямо сейчас?

Нет, конечно же, это было бы уже чересчур. Но все равно он не уйдет, не отмстив, иначе никогда не сможет себя уважать. Необходимо отмстить — так или этак. И как можно скорее.

За ужином все вели себя тихо, даже крошка Паула, которую Клара держала у себя на груди. У Алоиса-старшего были свои заботы. Сегодня его изрядно покусали пчелы — ничего серьезного, понятно, но всё же куда сильнее, чем в прошлые дни, когда дело ограничивалось одним-двумя укусами. Да хоть и тремя. Нынче вечером он не только сам был неразговорчив, но и не замечал, что другие тоже помалкивают.

Ему хотелось поскорее улечься в постель. В последнее время Клара научилась обрабатывать пчелиные укусы, и это доставляло ему удовольствие. Она такая ловкая. И такая заботливая. Она никогда не выдергивает пчелиное жало из ранки с ненужной грубостью. Так что ночами ему не приходится страдать от застрявших под кожей колючек. А ведь если жала не выдернешь или выдернешь неумело, ощущение такое, будто тебе в тело воткнули иголку. Ранка едва заметна, но это самая настоящая рана; она может нарывать. Иногда даже кажется, будто она болит нарочно — болит и болит, не переставая. А вот Клара умеет не только выдернуть жало, но и приятно помассировать место укуса.

Так что теперь, отходя в постель, он заранее предвкушал процесс исцеления. Однако нынешней ночью дело до этого дошло не сразу. Сначала Кларе приспичило рассказать ему о сегодняшней выходке пасынка: белок, желток, скорлупа… Он слушал ее вполуха.

— Почему, однако, ты всегда принимаешь сторону Ади?

— О чем ты говоришь? Скажи лучше, что нам делать с Ало-исом-младшим?

— Нет, послушай-ка меня. Нам надо проявлять объективность. По меньшей мере, стараться ее проявлять. Надо не выказывать предпочтения ни тому мальчику, ни другому, и всё само собой успокоится. В этом-то и секрет.

Воцарилось молчание. На смену ему пришло молчание еще более глубокое.

— Что ж, попробую, — в конце концов сказала Клара.

Инстинктивно ей хотелось согласиться с мужем. Если она этого не сделает, пропасть, разделяющая их, станет еще шире. Но как ей было поверить в то, что Алоис прав? Его старший сын вел себя точь-в-точь как Фанни. Только раз в десять хуже, чем она. Может быть, сыну передалось материнское проклятие?

С грехом пополам они прожили под общим кровом еще пару-другую дней. Стоял конец июня, и Алоис-младший трудился на ферме достаточно прилежно — достаточно для того, чтобы ему не запретили прогулок верхом на Улане. Выполнял все указания, старательно чистил ульи, знал, когда и куда передвинуть рамки. Он даже научился определять местонахождение пчелиной матки и помещать ее в королевскую клетку, не прибегая к стеклянной трубке. Подобно Старику, он справлялся одними пальцами.

Теперь вечерами, за ужином, молчание Алоиса-младшего было просто-напросто гнетущим. Никто не общался с ним в эти дни, даже отец, которому, однако же, невольно было жаль парня. Какую-то часть сыновней натуры Алоис понимал, может быть, даже чересчур хорошо. Скача верхом на Улане, мальчик казался самому себе ничуть не хуже какого-нибудь гусарского офицера на улицах императорской Вены. Но Алоис-старший слишком хорошо понимал и другое. Это сейчас у парня на первом месте конь, а скоро на смену коню придут девки. Отец осознавал это с такой отчетливостью, как будто избыточные соки юности бродили сейчас в нем самом. Все эти великолепные открытия! Нет ничего лучше того мгновения, когда женщина, впуская тебя, раздвигает ноги. Особенно в первый раз! И, если глаз у тебя наметан, ты узнаёшь о ней вдвое больше, чем можно прочитать на лице. Алоис-старший мог бы в этом поклясться. Вагина!… Кто бы ни создал ее именно такой, какова она есть, он наверняка был знатоком своего дела. (Верь Алоис в Творца Всего Сущего, он бы, пожалуй, по этому случаю восславил и Его.) Какое счастливое сочетание слизистых оболочек и чистой плоти, какие изумительные — пусть и миниатюрные — крепостные сооружения, все эти арки, пещеры и потайные ловушки! Алоис ни в коем случае не был философом и соответственно не умел рассуждать о Становлении (как о стадии самораскрытия Бытия), но все равно мог бы кое-что подсказать самому Хайдеггеру. Становление — это тот самый миг, когда женщина, впуская тебя, раздвигает ноги. Нет, не философом он был, а поэтом. А почему бы и нет? Это были возвышенные поэтические мечтания.

Давайте закончим вот на чем: если бы Алоису вздумалось потолковать со старшим сыном, у него нашлось бы что сказать, и немало. Но говорить на такие темы он не хотел ни в какую. Будучи стражем государственной границы, строго говоря, полицейским, он не доверял никому — в том числе и собственным сыновьям. Хорошему полицейскому необходимо быть настороже, как будто в руках у него хрупкая склянка со смертельно опасной кислотою. Настороженность уменьшает риск, на который ему приходится идти. Поделиться сокровенными мыслями с ближним означает, как минимум, спровоцировать его на их разглашение.

И все же если бы он поговорил с Алоисом-младшим, то без обиняков выложил бы ему: нет ничего лучше, нежели молодость и интерес к особам противоположного пола; он, отец, если уж на то пошло, имеет что порассказать на данную тему; «однако, сын мой, я должен тебя предостеречь: девицы и молодые дамочки чрезвычайно опасны. Бывает, они сущие ангелы; пусть и не каждая из них, но попадаются иногда и такие; однако ты должен быть готов иметь дело не только с ними. Даже у этих ангелов есть отцы, у них бывают братья. Порой, откуда ни возьмись, объявляется даже дядюшка. Однажды меня чуть было не избил как раз дядюшка. Я был крупным парнем, но он оказался еще крупнее. Пришлось мне перед ним поюлить, прежде чем он от меня отстал. Ну а взять тебя самого. Совершенно ясно, Алоис, что ты можешь навесить лапшу на уши кому угодно, но такая способность пошла бы тебе впрок в городе, а еще лучше — в большом городе. А здесь — в Хафельде и Фишльхаме — люди смотрят на вещи иначе».

Такую лекцию он мог бы прочитать сыну. Если бы, конечно, они испытывали друг к другу доверие. И от этого Алоису стало грустно. Причем, должен отметить, он сам и был в этом виноват. Что стоило ему укрепить свой родительский авторитет подобной проповеДыо?