Пляска смерти - Бернгард Келлерман

– Хочешь взглянуть на мои рубцы, Франк? Нет? Я еще и теперь хромаю от этих избиений. Вверху на откосе сидит мерзавец-надзиратель в черной рубашке и курит папиросы. От его взгляда не укроешься, нет! Ха-ха, вот какие там творятся дела! Если же тяжелая глыба сорвется, она увлекает за собой всех близстоящих, калечит и убивает их. Немало я видел почтенных евреев и других заключенных, погибших таким образом: врачей, адвокатов, профессоров. Глыбы поменьше заключенные волокут в одиночку. Если они слишком стары или слишком слабы, что же – они падают и лежат, пока кнут не заставит их подняться, если, конечно, в них еще теплится жизнь. Ты молчишь? Я говорю правду! – продолжал Вольфганг, помолчав немного; брат ответил ему только взглядом. – Эти глыбы доставляются в бараки каменотесов. Там я тоже проработал больше полугода. И работа, надо сказать, была много легче. В каменоломне люди умирают от изнеможения, в бараках – от голода. Мы изо дня в день по двенадцать часов, почти без перерыва, обтесывали камень, едва выбирая минуту, чтобы проглотить жидкую похлебку. Большинство заключенных умерло от голода. Нет-нет кто-нибудь и грохнется наземь. Это торговец коврами Левинсон! – говорили мы себе и даже ничего не испытывали при этом. Ха-ха-ха!

Вольфганг внезапно разразился грубым, бессмысленным смехом. Затем умолк, глядя в пространство невидящим взглядом.

– Да, много людей умирало в лагере; и от чего только не умирали эти сотни, тысячи заключенных! Один вид смерти – от проволоки, по которой пропущен ток; его выбирали преимущественно новички. Другой – смерть при попытке к бегству; бежать почти никому не удавалось, по крайней мере за время моего пребывания в Биркхольце. Каждая такая попытка пробуждала в этих черных дьяволах все их адские инстинкты. Мне кажется, ничто их так не тешило, как травля человека собаками. О, милый мой, интеллигентные люди этим, конечно, не занимаются, нет! Они пьют шампанское, проводят вечера в клубах, и им наплевать на то, что тысячи других гибнут! На сторожевых башнях взвиваются красные вымпелы: кто-то бежал! Кто-то, у кого не хватило духу броситься на проволоку, по которой пропущен ток! Дурак! И вот все арестанты обязаны построиться, все, все, даже женщины и дети. Мы стоим в строю по три часа, по шесть часов. А однажды простояли и все двадцать четыре! Стояли на солнцепеке, стояли под дождем и под снегом, обезумев от голода. Однажды мы простояли двенадцать часов в метель, и снег толстым, как кулак, пластом, лежал на наших плечах. Холод и изнеможение для многих означали смерть. И вот наконец-то залаяли собаки. Их было в лагере шесть штук. Они схватили этого безумца, отважившегося на бегство! Кровавый призрак, шатаясь, бредет мимо проволоки, а вокруг беснуются псы, которых выпустила эта черная банда убийц. Они охотятся там за людьми с собаками! Ты слышишь?

– И вот кровавый призрак свалился и лежит неподвижно; даже псам это уже надоело. Безумца привязали к двум шестам, за руки к одному, за ноги к другому, и профессиональный истязатель, каторжник Вилли, начал свое кровавое дело. Его дубинка обмотана колючей проволокой, они называют ее «утренней звездой». Собаки слизывают кровь с истерзанной спины. Я вижу, с тебя хватит?

Фабиан сидел, скорчившись, за письменным столом, глядя перед собою неподвижным взглядом. Он молча кивнул.

Вольфганг поднялся и взял шляпу.

– Вот она, правда! – снова заговорил он. – Ты знаешь, что я не лгу. Я мог бы часами продолжать свой рассказ. Одно только я скажу тебе: живым они меня в этот ад больше не заполучат. Теперь я дошел до того, что мне все безразлично. – Он стукнул по какому-то твердому предмету в кармане своего поношенного пальто и снова возвысил голос. – Теперь ты знаешь, как обстоят дела. Это не преходящие явления, которые со временем исчезнут, как ты уверял, это не те явления, которые всегда возможны в эпоху революций. Ты ведь и так говорил! Нет, это изощренная система террора и гнусного издевательства.

Он остановился перед братом, глаза его сверкали.

– Ты должен немедленно порвать с этими людьми, Франк. Это преступники, убийцы, и ничего больше! – выкрикнул он, дрожа от гнева. – Через неделю ты порвешь всякую связь с ними! Слышишь? Через неделю! Я даю тебе недельный срок, или между нами все кончено. Прощай!

В поношенном пальто, со старой шляпой на голове, Вольфганг выскочил из кабинета и быстро прошел через приемную, даже не взглянув на фрейлейн Циммерман.

Фабиан был недвижим, как мертвец. Он весь посерел и едва дышал. Немного спустя он позвонил фрейлейн Циммерман.

– Я сегодня никого не принимаю, – проговорил од чуть слышно.

XI

В обтрепанном пальто, в старой шляпе и худых сапогах, вымененных на каравай хлеба, Вольфганг зашагал по улицам города. Все еще взволнованный объяснением с братом, он испытывал глубокое удовлетворение, освежавшее и бодрившее его.

Странно, но ему уже не было холодно, даже руки согрелись. Коричневые мерзавцы забрали у него перчатки. Чувствуя прилив новых сил, он заглядывал в глаза прохожим, готовясь каждого, кто в свою очередь пристально взглянет на «его, призвать к ответу. «Стойте, – думал он, – вот идет человек, только что вырвавшийся из Биркхольца!» Люди между тем почти не замечали его или отводили глаза, встречаясь с его взглядом.

Возле ювелирного магазина Николаи, где все еще царило опустошение, он заметил знакомого – Занфтлебена, директора художественной школы и отличного бильярдиста. Но он на секунду отвел от него глаза, и Занфтлебен как сквозь землю провалился. Директор узнал его издалека и поспешил свернуть в переулок. Вольфганг не знал, что люди, как и животные, инстинктивно уклоняются от встречи с человеком, исполненным решимости и прилива сил.

К своему удивлению, он обнаружил, что площадь Ратуши совершенно видоизменилась. Теперь она была вымощена большими красивыми плитами и обсажена молодыми, сейчас уже оголенными деревцами, под которыми кое-где были расставлены зеленые скамейки. Фонтан его, Вольфганга, работы стоял не в конце, а посредине площади. Но статуя Нарцисса, отражавшаяся в бассейне, бесследно исчезла.

Он приблизился, чтобы получше рассмотреть фонтан. Бассейн был все тот же, его обрамляли те же камни, но Нарцисса не было. Вольфганг покачал головой и сдвинул шляпу на затылок.

Неподалеку, на мостовой, возле трамвайной стрелки, возился какой-то рабочий. Вольфганг окликнул его.

– Давно сняли с фонтана статую? – спросил он.

Рабочий, не поднимаясь с колен, повернул голову.

– Да вот уж с полгода, – ответил он.

– А почему, не знаете?

– Говорят, ее пожертвовал городу какой-то евреи, – пробормотал он.

– Евреи? – Вольфганг громко рассмеялся и, уходя, добавил: – А ведь эти шутки с евреями дорого обойдутся нам, как по-вашему? – И снова громко и весело рассмеялся.

Рабочий от удивления еще больше повернул голову вбок, так что стало казаться, будто его голова посажена на плечи задом наперед. Затем он огляделся кругом. Боже мой, да ведь это помешанный! Наверно, он ничего не слыхал о Биркхольце!

Вольфганг вскочил в трамвай, идущий в Якобсбюль. На лице его все еще оставался след веселой улыбки. «Когда-нибудь придет конец и этому наваждению!» – подумал он и засмеялся.

Приехав домой, он взял стул и, как был, в пальто и шляпе, сел у дверей своей мастерской, чтобы еще раз осмотреть всю картину разгрома. Вольфганг сидел неподвижно и тихо, куря одну сигару за другой. Так он просидел по возвращении из лагеря трое суток, приведя этим в отчаяние Решу, прежде чем решился отправиться к брату.

Но вдруг, не докурив последней «Виргинии», он бросил ее на пол, снял пальто и шляпу, скинул пиджак. Затем пошел в кухню и потребовал щетки и совок.

– Приготовь горячий крепкий грог, Ретта, и затопи печь. Сейчас начнем!

У Ретты слезы текли по исхудалым щекам, когда она разводила огонь, но она отворачивалась, чтобы не рассердить Вольфганга; значит, профессор все-таки образумился?

Вольфганг подмел пол и выбросил мусор через окно в сад. Несколько обломков он подобрал и заботливо сложил на подоконник: кусок ноги, кусок плеча, ухо. Обломки разрушенной статуи «Юноша, разрывающий цепи» лежали в углу; он взял каркас и стал выгибать и выправлять его с таким усердием, что даже вспотел. В два часа ночи он еще стоял на лестнице, протирая стены и потолок. Мастерская уже выглядела так, словно в ней поработал десяток маляров. Затем он допил остатки грога. Таково было начало!

На следующее утро подметать и убирать пришлось Ретте, а Вольфганг уехал в город. После обеда он снова взобрался на лестницу, чтобы побелить стены и потолок. Рабочие ему были не нужны. Теперь он ежедневно проводил по нескольку часов в городе, откуда ему присылали пакеты с бельем, обувью, костюмами, воротничками. А однажды Ретта увидела, что и зубы у него в порядке. Новые зубы понравились ей даже больше, чем старые, но она не решилась ему это сказать.