Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

Теперь никто с ним не шутил, не смеялся над ним, напротив, все были как-то с ним ласковы, точно жалели его и точно чувствовали себя неловко от этой неудачной шутки, причинившей ему и боль и слезы.

Прогулка до конюшни, отстоявшей на довольно порядочном расстоянии от дома, выводка лошадей, проездка некоторых из них перед конюшней на выгоне прошли благополучно, то есть никто не позволил себе никаких шуток над Чарыковым.

Я любовался лошадями, но посматривал и на Чарыкова, стараясь разгадать по его лицу его настроение — действительное, а не то веселое, в котором он, по-видимому, находился. Я все никак не мог понять, как может себя весело чувствовать человек в обществе, где с ним так обращаются. Но я ничего не подметил и не разгадал на его лице. Он только часто изменялся, из сурового делаясь вдруг подобострастным и заискивающим, когда к нему обращался или только глядел на него кто-нибудь из влиятельных, крупных гостей.

Так же благополучно все вернулись и обратно домой. Вскоре, по деревенскому тогдашнему обычаю, подали и ужин, то есть полное повторение обеда, начиная с супа и до пирожного включительно.

В конце ужина от выпитого вина почти все мужчины повеселели, начались громкие разговоры, шутки, смех. Дамы ушли. Матушка посоветовала и мне уходить спать. В столовой оставалась одна мужская компания, и в ней порядочно-таки подвыпивший (ему все подливал Григорий Николаевич) Евстигней Лукич.

Моя комната, где я спал, была недалеко от столовой, и я так и заснул, а они всё разговаривали, рассказывали, шумели и хохотали.

VII

Утром я проснулся довольно рано, умылся, оделся, вошел в зал, намереваясь пройти через балкон в сад, и вдруг, к удивлению моему, встретил тоже уже вставшего дядю Сергея Павловича в халате и страшно взбешенного.

Он мельком поздоровался со мною и продолжал что-то толковать с лакеями, стоявшими тут со щетками, тряпками и тазами.

— Так где же он? — спрашивал дядя.

— Да нет-с его. Искали везде — и в саду и на дворе. Пальто и фуражка его тут, в передней.

— Этакий свинья! Отыщите мне его непременно. Не сбежал же он, — говорил дядя.

Лакеи, полусерьезно-полуулыбаясь, продолжали уверять, что везде уже его искали, — нет, не нашли, и никто не видал его: как в воду канул...

В это время вошел в зал, тоже в халате, еще кто-то из гостей, и дядя стал объяснять происшествие.

— Чарыков пропал. Скрылся неизвестно куда, — говорил дядя. — Черт бы с ним совсем, но что он тут наделал. Он мне весь кабинет загадил. Я вхожу сегодня — не продохнуть... А его самого нет... Оказывается, вчера после ужина, как ушли, его никто не заметил, он и проспал всю ночь на диване, а сегодня рано проснулся, увидал, что наделал, и скрылся...

Сосед принялся смеяться, а дядя обиженным и раздраженным голосом возразил:

— Я терпеть не могу этих шуток. Это все Григорий Николаевич. Подсыпает ему всякой дряни в вино, с ним бог знает что и делается. Ну что за мерзости! Теперь в кабинет войти нельзя...

Вдруг в отворенной балконной двери показалась странная личность, не то одетая, не то завернутая во что-то белое, и с обеих сторон лакеи.

— Где его нашли? — крикнул дядя.

— На речке, на плоту... Мылся, — отвечали, едва сдерживаясь от смеха, лакеи.

Человек, завернутый в белое, медленно подавался, упираясь; лакеи его подталкивали.

Это был Чарыков. Страшно испуганное и болезненно-бледное лицо его осунулось еще более, и какая-то мертвенная синева покрывала его; глаза ввалились еще глубже во впадины и глядели оттуда с неизобразимым испугом.

— Ты это что же?.. В хлев приехал? — обратился к нему дядя.

Чарыков молчал.

— Напивается до бесчувствия и потом...

Чарыков стал опускаться на колени.

— Скотина ты этакая! Не нужно этого! — крикнул дядя. — Поднимите его!

Лакеи его подняли.

— Ты понимаешь свой поступок? — продолжал дядя. — За это что с тобою, по-настоящему, надо сделать? Носом тебя туда...

Чарыков заплакал.

— Григорий Николаевич всё подливают мне и порошки какие-то сыплют, — оправдывался он.

— А ты и рад! Шута из себя корчить! А тоже дворянин!

Дядя смотрел на него с презрением, брезгливо, но сердце у него, видимо, уж прошло. Стоявший тут сосед смотрел на всю эту сцену и улыбался.

В это время через зал, выскочив из угольной, пробежала одна из трехцветных тетушкиных кошек, очевидно тоже сделавшая «шалость», и за ней с тряпкой побежал было лакей.

Вдруг Чарыков гробовым голосом, сквозь слезы и как-то торжественно, воскликнул:

— И разве это я нарочно! И что ж тут позорного для вашего дома?.. Собакам — можно... Кошкам — можно... А дворянину — нельзя!..

Дядя точно остолбенел от удивления и молча долго смотрел на него. Собравшиеся соседи разразились хохотом. Лакеи закрыли рты руками и еле держались от смеха.

— Фу, негодяй! — проговорил наконец дядя, посмотрел на смеявшиеся, пожал плечами и ушел из зала.

Лакеи куда-то повели Чарыкова.

Он сделался, благодаря этой выходке, героем дня в этот день.

Начавшие с утра съезжаться соседи, узнавая о сравнении, сделанном Чарыковым, приходили в восторг и хохотали. Приезжали следующие, узнавали и тоже восторгались и хохотали. Приехали, наконец, почетнейшие люди в уезде и тоже были в восхищении от сравнения Чарыкова...

По секрету кто-то сообщил об этом и дамам, те делали гримасы и тоже смеялись.

За час или за два до обеда приехал губернатор, объезжавший в это время вверенную ему губернию для ревизии; дядя шутя рассказал ему о происшествии, и губернатор пришел в восторг.

— Покажите мне его. Где он?

Позвали и привели Чарыкова.

— Этот самый? — вглядываясь в него в монокль, спросил губернатор.

— Этот самый.

— Как это вы выразились? Собакам — можно... кошкам — можно... а дворянину — нельзя...

— Точно так.

— И вы завидуете по этому случаю кошкам и собакам?

— Точно так.

— И желали бы быть на их месте для этого?

— Точно так.

— Пользоваться этими их правами?

— Точно так, ваше превосходительство.

— Вот пример, — сказал губернатор, — до чего может опуститься человек, будучи даже дворянином...

Один только архиерей, разъезжавший по епархии, подобно губернатору, для ревизии и тоже заехавший на именины к предводителю, когда ему в виде шутки рассказали о сравнении, сделанном Чарыковым, сделал серьезное и грустное лицо и проговорил:

— Несчастный человек... опустившийся. Что же над ним смеяться! Его жалеть надо...

Выражение Чарыкова: «собакам — можно, кошкам — можно, а дворянину — нельзя» сделалось в уезде любимым, и его повторяли кстати и некстати, находя верхом остроумия.

VIII

Прошло два года. Я был уже в университете и приехал на каникулы в деревню. Пятого июля у дяди, все еще служившего предводителем, по обыкновению собрался весь уезд.

Я как-то вспомнил о Чарыкове и спросил, где он и будет ли сегодня.

— Зачем? Нет, — ответили мне. — он лишился ног и лежит, почти не вставая, у себя в усадебце.

Время тогда было для дворян невеселое, готовилось объявление освобождения крестьян. Не до Чарыкова уж было. Все говорили только о деле, и притом говорили или только между собою, или обиняками и намеками, если была тут прислуга. Веселья, по крайней мере того веселья, которое было еще так недавно, каких-нибудь два года назад, не было теперь и в помине. Дядины дела к этому времени были так запутаны, состояние расшатано, что он тянулся, что называется, на последние, занимая под будущий умолот, сдавая на несколько лет землю купцам с условием получения вперед денег, и проч. Он дослуживал последние, оставшиеся до выборов, месяца, уже и не помышляя о следующем избрании. Не было того разливанного моря и в этот знаменательный для него день, которое обыкновенно всегда бывало и к которому все привыкли. Не было и почетных гостей — губернатора и архиерея. Лежала на нем и на всем в доме у него тень уныния.

Вдруг кто-то неожиданно увидел в окно подъехавшего к крыльцу Чарыкова и сообщил об этом.

Все почему-то заинтересовались им и хотели поскорей его увидать. Все знали, что он уже с год как никуда не показывался из дому.

— Это он вас поздравить приехал. Больной, а вспомнил, пересилил себя, приехал, — говорили дяде.

В другое время, два года назад, он бы не обратил на это внимания, да и никто бы не обратил, но теперь другое было время, а главное — другие были у дяди дела, и он — я ясно это прочел на его лице — заинтересовался Чарыковым и был доволен его приездом.

Кое-кто пошел к нему даже навстречу в переднюю.

Вскоре, опираясь на костыль, в дверях того самого зала, где тогда разыгралась такая печальная и унизительная сцена, показалась согбенная фигура высокого старика, ставшего от болезни совсем уже белым.

— Здравствуй, Евстигней Лукич! — проговорил дядя и пошел ему навстречу.

— Здравствуйте, Сергей Павлович! — ответил с передышкой Чарыков.

Дядя поцеловался с ним.

— Да ты еще молодец. А мне сказали, что ты уж совсем плох.