Восточные сюжеты - Чингиз Гасан оглы Гусейнов

Она рассматривала фотографии, разложенные на столе.

— Для чего они тебе понадобились?

А я и сам не знаю. Честно говоря, влез я в шкаф, будто кто-то меня подтолкнул. Это я сейчас причину ищу. Во всяком случае, когда спешил домой, и в мыслях не было уборкой заниматься. А тут вдруг столько фотографий малознакомых мне родичей. Рассматривать их — только время терять.

— Хочу над ними поколдовать или самому околдоваться.

— А, поняла… — сказала мама, хотя я сам не понял, что сорвалось с языка. Вдруг мама изумилась: — Ааа… Ведь это же Ламия!

Я возвращался в прошлое, во времена, когда меня еще не было на свете, без особой охоты. Я взял у мамы фотографию. Мне улыбалась Ламия. Улыбалась слегка удивленно, а может быть, в ее глазах я прочел упрек — ей не понравился мой взгляд, что ли?

— Это она фотографировалась в Москве… Несчастная Ламия! Ее поездка в Москву… — и запнулась.

— А что с ней случилось в пути?

— В пути? А что должно было случиться?

— Откуда я знаю? Ты же говоришь: «Ее поездка…» А что дальше?

— Нет, ничего в пути не было. Беда приключилась позже.

Словно сожалея о сказанном, она отвернулась и стала торопливо перемешивать фотографии на столе, будто ища что-то.

— Ты не договорила.

— О чем?

— Ты же сказала: беда.

Она уклонилась и, как будто разговаривая сама с собой, прошептала:

— Тут должна быть еще одна фотография, куда же она делась?

— Алексея?

— Алексея? Кто тебе назвал это имя?

— Ты сама, — соврал я.

— Я?!

— А кто же?

— Я никогда не произносила этого имени!

— Если бы ты не сказала, откуда бы я узнал?

Мама внимательно посмотрела на меня, а потом с тем же недоумением перевела взгляд на фотографию Ламии. Уж не глаза ли Ламии подсказали мне это имя?

— Да, тебя поистине заколдовали… И не поймешь: то ли шутишь, то ли всерьез говоришь.

— Расскажи об их любви!

— О какой любви? — возмутилась она. — В своем ли ты уме?

— Если я опять скажу, что ты сама только что говорила об этом, снова не поверишь.

Мама поправила на глазах очки и приблизила лицо к моему.

Я не выдержал ее взгляда и расхохотался, а она покачала головой, затем спокойно, как бы выбирая слова, произнесла:

— Никакой любви между ними не было. Были знакомы — и больше ничего. Но и это не одобрялось в те времена. Но Ламия все делала, словно кому-то назло, из чувства протеста.

Умолкнув, она некоторое время изучала меня и с той же невозмутимостью, спокойно спросила:

— Почему это тебя интересует?

— А тебе жалко рассказать историю Ламии?

— Ну что ж, раз ты просишь, я могу рассказать.

И она начала шествовать по дорогам прошлого, временами с опаской поглядывая на меня, такого странного сегодня, и, боясь, как бы чего я не выкинул, рассказывала бесстрастно. Говорила она о том, что родители Ламии батумские азербайджанцы, и, когда начались революционные события, отец-коммерсант сбежал в Турцию, а Дурсун еще в годы войны покинул подростком дом, скитался по Кавказу и поселился в Баку, по соседству; рассказывала, как Ламия искала брата, вспомнила о женском движении, то да се, в общем, говорила о многом, но ничего о том, что меня волновало и интересовало.

И кто меня за язык тянул? Она рассказывает, а я о другом думаю. Думаю, что зря сорвался и прилетел. Что там меня ждут и волнуются. Что не состоялось свидание. И что завтра упреки Князя придется выслушивать. Глупо все вышло, что и говорить!.. Ну и мама у меня! Она так плавно расписывала прошлые события, будто на одном из Князевых собраний выступала. Мать уловила мой отсутствующий взгляд:

— Сам просил рассказать, а совсем меня не слушаешь.

— Напраслину возводишь на любимого сына, уважаемая Салтанат-ханум! Я не пропустил ни одного твоего слова и могу все пересказать. Только ты не увлекайся деталями, давай ближе к цели!

Но мать опять за свое — о борьбе Ламии за женские права, о насмешках и издевательствах тупых и отсталых мужчин, о хождениях Ламии по дворам, работе на фабрике и в пригородных деревнях, о мужьях и братьях, подолгу простаивавших перед женским клубом имени Али Байрамова и выслеживавших своих жен и сестер. И когда она начала рассказывать об убийствах женщин, осмелившихся снять чадру, я почувствовал, что она приближается к цели, но мама вдруг опять увлеклась, утратила нить и заплутала на дорогах истории.

— Погоди! — перебил я ее. — При чем тут пасха или новруз-байрам? Какое мне дело до крашеных яиц или пахлавы?

А мать, оказывается, стояла у самой цели.

— Как это при чем? — возмутилась она. — Только праздники нас и отличали! А во всем мы были как одна семья! Они нам по-соседски — крашеные яйца, а мы им — халву. Вот и вся разница!

— Ну а дальше что? Рассказывай, что потом было!

— Это была страшная ночь. Сразу же после новруз-байрама. И сейчас, как вспомню, сердце болит. Сказали, что девушка одна себя сожгла. Мы выскочили на улицу. Наверху, в Караульном переулке, перед керосиновой лавкой ярко пылал факел. Облила себя керосином и подожгла. Спасти не удалось. Сгорела дотла, стала пеплом.

Мать умолкла.

— Это была она?

— Сначала не опознали. Как узнаешь? Лишь утром стало известно, что это была Ламия.