Перехлестье - Алёна Алексина

— Предполагал, — коротко ответил дэйн, с удивлением глядя куда‑то за спину мага. — Однако думал, ты себя переборешь, как обычно.

Он вновь перевел взгляд на брата. Иней уже поднялся по рукам Грехобора до самых локтей — серебрился на коже, на ткани безыскусной рубахи. Не к добру.

— Мили…

— Грехобор, хватит, — жестко оборвал его Волоран. — Ты девять лет влачишь вот такое жалкое существование именно из‑за Мили, но продолжаешь ее защищать. И ведь приворота нет. Так что за странная привязанность? Чем она так хороша, объясни? Чем? Обыкновенная себялюбица. Всегда такой была. Всегда знала, что ты ради нее готов на все. Единственный достойный поступок, который она совершила — встала перед тобой, когда ты собрался убить меня. Хотя… скорее всего просто поняла, что в этом случае будет некому над ней трястись.

— Не смей…

— Смею. Ты должен был стать Знахарем. Тем, кто живет на окраине деревни, лечит людей и скотину. Одним из тех немногих магов, которым говорят «спасибо», которых не боятся, не проклинают, не ненавидят. А кем стал? Грехобором. Человеческим уродом, способным только собирать чужое зло. Ты навеки замарал себя, перекроил свою душу, убив тех, кто не заслуживал смерти. И вспомни, почему это произошло? Только потому, что твоя Мили…

— Прекрати! — руки мага уже до самых плеч искрились от инея.

Однако дэйн устал молчать. Брат был его единственной болевой точкой. Из‑за него он долгие годы все никак не мог избавиться от остатков чувств. И вот теперь, когда, казалось бы, дэйн целиком отдался служению богам, успокоился и утратил последние переживания, забыл о них, все началось сначала.

— Ну, нет, — заупрямился Волоран. — Ты сам начал этот разговор. А я уже порядком устал то и дело покрывать тебя и спасать, защищать и ограждать от ошибок и их последствий.

— Защищать? Меня? Ты? — и столько было в голосе мага неверия, насмешки и удивления, что его собеседник в ответ на эти слова горько усмехнулся.

— А ты думаешь, я пошел в дэйны от большой любви к фадирам?

Иней медленно таял, вот он опустился до локтей. Грехобор выглядел озадаченным.

— Что?

— Эта таверна — прямо‑таки заколдованная какая‑то, — вздохнул дэйн. — Все тут сегодня стремятся выяснить отношения. До твоего рождения меня дважды звали в послушники. Дэйны забирают детей с четырехлетнего возраста. А мне было уже шесть, и меня дважды звали нести служение. Я очень подходил: спокойный, тихий, разумный не по годам. Почти лишенный переживаний. Одним словом, осененный богом. Те чувства, которые я испытывал, были слабые. Но они были. И мне не хотелось их лишаться. Когда ты родился… — мужчина вздохнул, вспоминая… — Ты был смешным. Почему‑то волосатым, хотя в нашей деревне младенцы всегда рождались лысыми. Отца не было, Повитухе помогал я. Младенцы не улыбаются, а ты мне улыбнулся. Я тогда что‑то почувствовал. Не помню что именно, но что‑то странное. Приятное. А потом раздался стук в дверь.

Иней сполз до запястий. Маг ловил каждое слово, сказанное ровным почти безразличным голосом.

— Она заплакала. Мать. Тихо. Повитуха пошла открывать, а она смотрела на тебя, лежащего у нее на груди, и плакала. Я видел, что она не считает тебя чудовищем, не хочет отдавать. Я много раз ходил потом по роженицам. Много раз заглядывал им в глаза. И, несмотря на понимание нашей правоты, почти все отдавали детей с болью. Тот дэйн, который пришел за тобой, был немолод. Весь седой, но все еще статный. Он потом стал моим наставником. Он протянул к тебе руки — не вырвал, а аккуратно взял. А она прошептала: «Кто теперь позаботится о моем малыше?» И из глаз текли слезы.

Ему не надо было продолжать, Грехобор все понял без слов. Однако брат продолжил:

— Я учился оберегать тебя. Заботиться. Учился помогать сдерживать твой дар. Еще один всплеск чувств — радость — когда мне сказали, что ты станешь Знахарем. Боги одарили тебя возможностью помогать людям. А при том, насколько злобной была твоя сила, это — редкость. И вот я иду, порадовать тебя и вижу: ты обнимаешь Повитуху, а твоя душа чернеет. Я видел, что ты задумал. Видел последствия. И поступил так, как поступал все эти годы. Позаботился о тебе.

— Я не оценил, — в отличие от спокойного голоса дэйна, голос Грехобора был сиплым, сдавленным.

— Ты никогда не ценил. Для тебя я всегда был злом, — равнодушно уточнил палач магов. — Единственный раз, когда мне действительно захотелось причинить тебе вред, случился в тот день, когда ты предложил кольцо здешней стряпухе.

При упоминании о жене мороз снова сковал руки Грехобора и пополз вверх.

— И она меня пожалела, — мужчина перевел взгляд на свои ладони, увидел иней, и усилием воли заставил себя успокоиться.

— Не могу назвать ее жалостливой, — не согласился дэйн. — Скорее уж милосердной. Она умна и прямолинейна. Жалость таких людей проявляется иначе. Они не станут взваливать на себя чужое ярмо. И помогать его тащить тоже не будут. Вернее помогут сбросить. Такие, как она, жалеют деятельно.

— Она не отсюда, дэйн. И… — маг замолчал.

Трудно было говорить о том, что он только что услышал. Трудно было признать это. Он, конечно, понимал. Все понимал. И даже сам говорил это Милиане. Но услышать подтверждение своей правоте из уст жены оказалось очень тяжело. Неизмеримо больнее, чем он предполагал. Почему? С какой стати это так его хлестнуло? Грехобор пытался разобраться в себе. Пытался понять. Видимо за то короткое время, что маг провел под крышей харчевни, он впервые ощутил всю прелесть слова «дом». А когда Василиса касалась до него, когда осталась с ним на ночь…

Мужчина не мог объяснить то, что чувствовал. Не мог облечь в слова. Он не знал таких слов. Понимал лишь, что эта женщина нужна ему. Нужна так сильно, как он не предполагал. И это осознание пришло лишь тогда, когда он услышал то, что она говорила о нем.

Грехобор был лишен сурового равнодушия и спокойствия дэйна. Поэтому сейчас он испытывал боль и ее сила пугала. Даже после предательства Мили он не чувствовал такой пустоты в душе, такой тоски. Почему?

Да просто потому, что ему необходима ее любовь. Как воздух. Как вода. Как сон. Как хлеб. Понимание этой истины заставило мага окаменеть. Как бездумно он принимал ее касания, запрещая себе радоваться им и убеждая, что причина неожиданной ласки кроется в жалости. Он запретил себе хотеть ее, претендовать на нее, любить ее. Убеждал себя, что достаточно испытывать благодарность. Не позволял себе даже мечтать об ином! Он и Мили так сказал.

Вот только услышав свои собственные доводы из уст жены, понял: врал сам себе. Ему было необходимо, жизненно важно, чтобы Василиса его любила. Седого, со шрамом, бесплодной душой и пустотой в карманах. С тяжким грузом своих и чужих грехов. А теперь от понимания, что это невозможно, что его мечта неосуществима — хотелось взвыть.