Во имя отца и сына - Иван Шевцов

Полную информацию о семье Емельяна он получит от Маринина.

Глебов был осведомлен о неожиданном появлении нового "героя" войны. Когда читал очерк - не верил своим глазам. Перед ним была циничная ложь. Емельян еще мог бы поверить в героические приключения Поповина после того, как послал его с донесением в штаб, если бы Поповин не врал в первой части своей записки, разрисовывая свои подвиги на границе в первые минуты войны, когда он находился в наряде вместе с Матвеевым. Глебов-то знал, как было все на самом деле, как Поповин струсил и предал Матвеева. Теперь ему было совершенно ясно: врет во всем.

Емельяна не раз подмывало выключить телевизор, позвонить на студию и сказать: "Товарищи, что вы делаете, кого выпустили на трибуну?! Миллионы людей с восхищением смотрят и слушают его, не подозревая, что перед ними авантюрист!" Но Глебов тут же вспомнил, что на студии теперь работает Маринин, поэтому желание обращаться туда у него отпало. Тогда он решил написать протест в газету, разоблачить подлог, рассказать правду.

Когда Емельян услыхал по телефону скрипучий голос Поповина, жаждущего с ним встречи, он не удивился. Ему не хотелось, чтоб этот грязный тип переступал порог квартиры. Только благодаря изворотливости и настойчивым просьбам Глебов согласился принять Поповина у себя дома.

Жена Глебова знала всю правду о Поповине. Поэтому, когда Емельян предупредил ее о предстоящей встрече и просил оставить их вдвоем, Елена Ивановна встревожилась.

- Ничего, Леночка, все будет в порядке. Не волнуйся, - успокоил ее Емельян. - Я думаю, что наше свидание будет недолгим.

- Будь благоразумен, - напутствовала Елена Ивановна, уходя с ребятами на прогулку.

Емельян не мог ничем себя занять в эти томительные и неприятные для него минуты ожидания.

Звонок был резкий и длинный. Емельян спокойно прошел в прихожую. "А что, если Поповин полезет целоваться?" - мелькнуло у него в голове.

И, не найдя ответа, он открыл дверь. Перед ним стоял человек, напоминавший квадратную тушу, обтянутую синим плащом "болонья", и, уставившись на него узенькими щелочками заплывших жиром глаз, добродушно улыбался. Это обезоружило Глебова. В руках Поповин держал большой сверток, из которого торчали горлышки бутылок. Глебов напряженно улыбнулся, указывая на столик в прихожей, куда можно было бы свалить его вещи. Всем своим видом Емельян старался показать Поповину, что встрече не рад. И Поповин, поняв это, не полез целоваться, а весь насторожился, приготовился к чему-то очень неприятному, но заговорил первым, дружелюбно, с преувеличенным вниманием рассматривая Глебова:

- Не узнал бы я вас на улице, Емельян Прокопович. Сильно вас время закамуфлировало.

Избитая, казалось бы, ничего не стоящая от частого употребления фраза была пробным шаром. Поповину важно было, что скажет и как скажет Глебов. Емельян, сделав вялый жест рукой, сказал:

- Садитесь, пожалуйста.

Поповин присел у стола и попросил разрешения курить. Глебов пододвинул ему пепельницу. "Неужели ничего не знает? Не читал газет, не смотрел телевизора?" - подумал Поповин, по-своему объяснив поведение Глебова. Достав из кармана пиджака газету с очерком, название которого было жирно обведено красным карандашом, он протянул ее Глебову. Емельян, не взяв газету, в упор посмотрел на Поповина:

- Я читал. И письмо ваше тоже читал…

- Вчера пригласили на телевизор… - начал было Поповин, но Глебов прервал его:

- Смотрел… - Их взгляды встретились. - А вам известно, что Матвеев жив?

Он рассчитывал этим сразить Поповина, но тот не смутился:

- Не может быть! Ведь его на моих глазах… наповал…

- Вы лгали миллионам людей, - сдерживая ярость, произнес Глебов. Глаза его потемнели, резче обозначилась складка на переносье, сошлись густые брови. - Не лгите мне. Я знаю все. Хотите, я вам напомню о воскресенье. Не вчерашнем, а о воскресенье двадцать второго июня сорок первого. Не вы, а Матвеев оказался героем в первые минуты войны. Вы струсили, убежали. Матвеев просил вас помочь ему.

Поповин глядел на Глебова обалдело, слегка приоткрыв рот. Щелочки глаз расширились, обнажив желтовато-красные белки. Правда, которую он считал навеки похороненной, неожиданно воскресла и предстала перед ним как грозный судья. "Матвеев, значит, жив и обо всем рассказал не только Глебову, а многим другим, - лихорадочно думал Поповин. - Кто же знает еще? Кто, кто, кто?.." Колотилось в груди сердце.

Очнувшись от первого потрясения, Поповин, забегав глазами как загнанный волк, заюлил:

- Я не виноват… Первый бой журналисты приукрасили. А потом, когда вы меня с пакетом… Все было, как написано…

- И там ложь. Все ложь. И весь вы - сплошная ложь и цинизм. Без обмана не можете. Вы думаете, я не знаю, как вы пытались ошпарить себе кипятком руку, чтобы уволиться из войск, бежать домой? Знаю.

Емельян, засунув руки в карманы, подошел к окну. В комнате стояла такая тишина, что скажи слово, и оно прозвучит, подобно взрыву гранаты. Поповин сник. Он напоминал человека, которого волной сбросило с корабля в море и который, видя, что корабль удаляется, готов был кричать, цепляясь за соломинку. Не поворачиваясь, Емельян сказал:

- Запомните, Поповин: правда бессмертна. Похороненная недругами, она непременно воскреснет. Рано или поздно. Через десять, двадцать, через пятьдесят лет. И возмездие обрушится на тех, кто пытался уничтожить ее. - Повернувшись к Поповину и нахмурив брови, Емельян проговорил: - Правда - это голос и совесть народа.

И вдруг Поповин весь съежился, пополз со стула и плюхнулся перед Глебовым на колени.

- Емельян Прокопович… - умолял он скорбным голосом. - Пощадите, заклинаю, что угодно требуйте. Все сделаю… Все, что прикажете, что пожелаете… Только пощадите. Бес попутал…

Цирковой трюк едва не рассмешил Глебова. Не человек, а скользкое медузоподобное существо распласталось на полу у его ног. Оно лепетало какие-то слова, в которых не было ни смысла, ни искренности.

- Все сделаешь? - сурово спросил Глебов. - Хорошо. Вот бумага и перо. Садись за стол. Садись и пиши. В редакцию газеты. Пиши. Пиши, что ты лгал, все, что о тебе писали, - ложь, все свои воинские подвиги ты сочинил. Пиши…

Поповин поднялся, поправил костюм, выпрямился и вскинул голову. Он весь преобразился. Тяжелый, жирный подбородок надменно выдался вперед. Глаза снова стали узкими, как смотровые щели танка. Ефим не прикоснулся к бумаге, которую положил Глебов.

- Матвеев, говоришь?! - прохрипел Поповин, брызжа слюной. - А он врет! Врет! Свидетелей нет и не было. А меня теперь знает вся страна! Мне пишут, звонят! А кто знает Матвеева? Никто. Вы все завидуете мне! Да, да… Ты тоже.

- Вон… - почти шепотом произнес Глебов.

Поповин отлично понял значение этого слова, понял по интонации, по виду Глебова. Сорвав с вешалки плащ, он метнулся к выходу и скрылся за дверью.

- Погоди! Вернись! - догнал его уже на лестнице повелительный возглас Емельяна.

Что-то обнадеживающее зашевелилось в Поповине. Он сначала остановился, подумал и решил, что Глебов опомнился, сраженный последним монологом Поповина, что он сейчас станет торговаться, пообещает молчать и они заключат сделку, что благоразумие взяло над Глебовым верх. Давно бы так. А то цену набивал.

Поповин вернулся и в открытую дверь прошел в прихожую, решительно ожидая, с чего теперь начнет Глебов новый разговор.

- Забери свои вещи, - глухо и с иронией сказал Емельян, кивнув на свертки Поповина, лежащие в прихожей на маленьком телефонном столике: коньяк, шампанское и закуски так и не пригодились.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Конец весны в Подмосковье едва ли не самое прелестное время года. После теплых дождей все вокруг зеленело, все буйствовало под неумолкающий аккомпанемент птичьего гомона.

В такую пору генерал Братишка с женой и тещей жили на даче: в московскую квартиру, где теперь полновластным хозяином был Дима, заглядывали редко. Прямо с работы Максим Иванович ехал за город, в свои пенаты, а утром в девять часов у калитки его уже ждала машина. Здесь, на даче, генерал отдыхал, наслаждаясь свежим воздухом и красотой весенней природы. Дачный поселок, в котором находился рубленый, обшитый тесом и покрашенный в розовый цвет - вкус Аси - дом генерала, прильнул к опушке березовой рощи, разрезанной оврагом с родником и лесной ухабистой дорогой, выходившей к пологому берегу Москвы-реки.

Не успел генерал войти в дом, как еще у калитки его встретила встревоженная жена:

- Максим, арестовали нашего Димку… Из милиции звонили. Просили приехать. В чем дело - не сообщили.

Выходной день Максима Ивановича был омрачен. Что же там случилось?

В то солнечное воскресенье, когда Максим Иванович и Ася вышли в лес за грибами, рабочие завода "Богатырь", главным образом молодежь, организовали массовку, коллективный отдых за городом на берегу Москвы-реки. Инициатором этого был новый директор заводского Дома культуры Саша Климов. Партком и завком тоже не остались безучастными, делая все, чтобы выходной день прошел с пользой, оставил самые хорошие воспоминания. Одно дело, когда люди встречаются в цехе. Другое - на отдыхе, на лоне природы, за кружкой пива. Здесь можно не спеша поговорить с соседом по станку, познакомиться с его семьей, вместе спеть песню, раскрыть душу. В непринужденной обстановке люди лучше узнают друг друга, проникаются большим доверием и уважением. Тут каждый мог отдыхать, как ему захочется. Многие захватили с собой гитары, волейбольные мячи, транзисторы, магнитофоны. Было организовано катание на лодках. В гости к рабочим Саша Климов пригласил поэтов, артистов и даже композитора. Емельян ходил веселый, видя, что довольны рабочие. Что же касается Саши, то он чувствовал себя именинником.