Пышка (сборник) - Ги Мопассан

Оба буржуа тотчас обратились в бегство, боясь себя скомпрометировать. Но легкий свист остановил их: это г-н Турнево, рыбосол, увидел их и окликнул. Новость, сообщенная ими, сильно огорчила Турнево, тем более сильно, что он, как человек женатый и отец семейства, находился под строгим надзором и ходил в дом Телье только по субботам, – secuntatis causa,[19] как он говаривал, намекая на периодически применяемые санитарной полицией меры, в тайну которых его посвятил приятель, доктор Борд. Сегодня был как раз его вечер – и вот теперь он оказывается лишенным удовольствия еще на целую неделю.

Трое мужчин, сделав большой крюк, дошли до набережной и по дороге встретили молодого г-на Филиппа, сына банкира, тоже завсегдатая дома, и сборщика податей, г-на Пемпес. Все вместе вернулись обратно по Еврейской улице, чтобы в последний раз попытать счастья. Но разъяренные матросы осаждали дом, швыряли камни, орали во все горло. И пятеро клиентов верхнего этажа, поскорее ретировавшись, стали бродить по улицам.

Они встретили еще г-на Дюпюи, страхового агента, потом г-на Васа, члена коммерческого суда, и началась длинная прогулка. Сперва они забрели на мол и, усевшись все в ряд на гранитный парапет, смотрели на бурлящую воду. Пена на гребнях волн вспыхивала во мраке ослепительной белизной, почти тотчас же угасая, и монотонный шум моря, бьющегося о скалы, раздавался в ночной тишине вдоль всего каменистого берега. Так, в унынии, сидели они здесь некоторое время. Наконец Турнево объявил:

– А тут невесело!..

– Да, совсем невесело, – поддержал его Пемпес.

И они медленно двинулись обратно в город.

Пройдя по улице Су-Ле-Буа, которая тянется над берегом, они по деревянному мосту перешли через Ретеню, миновали железную дорогу и снова вышли на Рыночную площадь. Здесь между сборщиком податей Пемпесом и рыбосолом Турнево неожиданно возникла ссора из-за какого-то съедобного гриба, найденного одним из них, по его уверению, в окрестностях города.

Так как скука рождает раздражение, то они от слов перешли бы, может быть, к действиям, если бы не вмешались другие. Пемпес, разозлившись, ушел, и тотчас же начались новые пререкания, на этот раз между бывшим мэром Пуленом и страховым агентом Дюпюи по поводу жалованья сборщика податей и его предполагаемых побочных доходов. С обеих сторон сыпались уже оскорбительные замечания, как вдруг разразилась буря диких криков, и толпа матросов, которым надоело ожидать напрасно у запертого дома, хлынула на площадь. Взявшись попарно за руки, они шли длинной процессией и неистово горланили. Компания обывателей укрылась под воротами, и шумная орава понеслась дальше по направлению к монастырю. Долго еще доносились издали крики, постепенно затихая, подобно удаляющейся грозе. Потом наступила тишина.

Пулен и Дюпюи, кипя злобой друг против друга, разошлись в разные стороны, не попрощавшись.

Четверо остальных снова отправились бродить и невольно снова пришли к дому Телье. Он стоял по-прежнему запертый, молчаливый, недоступный. Какой-то пьяный с тихим упорством легонько постукивал в окно кабачка, а в промежутках вполголоса звал Фредерика. В конце концов, видя, что никто не отвечает, он счел за лучшее усесться на ступеньке у дверей и выжидать событий.

Добрые буржуа собирались уже уходить, когда в конце улицы снова показалась шумная ватага моряков. Французские матросы орали «Марсельезу», английские – свой гимн «Rule, Britannia». Произошел всеобщий натиск на стены дома, затем эта толпа дикарей двинулась обратно к гавани, где вспыхнул бой между матросами двух наций. В драке одному англичанину сломали руку, а французу разбили нос.

Пьяный, все еще сидевший перед дверью, плакал теперь, как плачут только пьяницы и обиженные дети.

Добрые буржуа наконец разошлись. Мало-помалу на потревоженный городок снова сошла тишина. Мгновениями то тут, то там еще поднимался шум голосов, но скоро затихал в отдалении.

Один только человек все еще продолжал блуждать по улицам – Турнево, рыбосол, глубоко опечаленный тем, что приходится дожидаться следующей субботы. Он все еще надеялся на что-то, негодуя, отказываясь понять, как это полиция позволяет ни с того ни с сего закрыть вдруг такое общественно полезное учреждение, состоящее под ее присмотром и охраной.

Он еще раз воротился к дому и, внимательно осматривая стены, доискиваясь причины, заметил, что под навесом наклеено объявление. Он поскорее зажег восковую спичку и при ее свете прочел слова, выведенные крупным неровным почерком: «Закрыто по случаю первого причастия».

Тогда он ушел, поняв, что надежды больше нет.

Пьяный уже спал, растянувшись во весь рост поперек негостеприимного порога.

На другой день все обычные посетители дома один за другим под разными предлогами ухитрились пройти по этой улице, для приличия держа бумаги под мышкой. И каждый, украдкой метнув взгляд на таинственное объявление, прочел слова: «Закрыто по случаю первого причастия».

ГЛАВА II

А дело было вот в чем. У Мадам был брат, столяр, живший в их родной деревне Вирвиль, в департаменте Эр. Еще в то время, когда Мадам была трактирщицей близ Ивето, она крестила у брата дочь, которую назвала Констанцей, Констанцей Риве (Риве – была девичья фамилия Мадам). Столяр, который знал, что дела сестры идут хорошо, не терял ее из виду, но встречались они редко, так как каждый был занят своим делом, да и жили они все-таки далеко друг от друга. Но в этом году девочке должно было исполниться двенадцать лет, ей предстояло первое причастие, и столяр, решив воспользоваться этим случаем для сближения с сестрой, написал ей, что рассчитывает на ее участие в торжестве. Стариков родителей уже не было в живых, и Мадам не могла отказать своей крестнице: она приняла приглашение. Брат ее Жозеф надеялся, что, угождая сестре, он, может быть, добьется завещания в пользу своей дочки, так как Мадам была бездетна.

Ремесло сестры ничуть его не смущало, да, впрочем, в их местах никто о нем и не знал. Упоминая о ней, говорили только: «Мадам Телье – дама, живущая в Фекане», так что можно было предположить, что она живет на доходы со своего капитала. От Фекана до Вирвиля не меньше двадцати миль, а крестьянину преодолеть расстояние в двадцать миль труднее, чем цивилизованному человеку переплыть океан. Жители Вирвиля дальше Руана никогда не ездили; феканцев же ничем не могла привлечь какая-то деревушка в пятьсот дворов, затерянная в степи и принадлежащая другому департаменту. Таким образом, здесь ровно ничего не было известно.

Время причастия приближалось, и Мадам была в большом затруднении. Помощницы у нее не было, и о том, чтобы оставить свой дом хотя бы на один день, она не могла и думать. Без нее непременно опять вспыхнут споры и соперничество между девицами верхнего и нижнего этажа; потом, конечно, напьется Фредерик, а когда он пьян, то накидывается на людей ни за что ни про что. В конце концов она решила взять с собой всех девушек, а слугу отпустить на эти два дня.

Брат, с которым она посоветовалась, ничего не имел против этого и обещал предоставить всем им на одну ночь место для ночлега. И вот в субботу утром восьмичасовой экспресс умчал в вагоне второго класса Мадам и ее спутниц.

До Безвиля они были одни и трещали как сороки. Но на этой станции в вагон вошла чета крестьян. Муж, старик в синей блузе с плиссированным воротником и широкими рукавами, стянутыми у кисти и украшенными узкой белой вышивкой, в старинном цилиндре, порыжевший ворс которого торчал щетиной, в одной руке держал огромный зеленый зонтик, а в другой – большую корзину, из которой испуганно выглядывали головы трех уток. Жена его, прямая, угловатая, в своем деревенском наряде напоминала курицу с острым, как клюв, носом. Она уселась против мужа и застыла на месте, ошеломленная тем, что очутилась в таком блестящем обществе.

В самом деле, в вагоне можно было ослепнуть от ярких, бьющих в глаза красок. Мадам, вся с головы до ног в голубом шелке, накинула на свой наряд шаль из поддельного французского кашемира, огненно-красную, слепящую, пылающую. Фернанда задыхалась в платье из клетчатой шотландской материи, корсаж которого, с трудом затянутый на ней подругами, поддерживал два ниспадающих купола ее рыхлой груди, беспрерывно колыхавшейся под одеждой, словно жидкость.

Рафаэль, в прическе с перьями, похожей на гнездо, полное птиц, была в лиловом платье, усеянном золотыми блестками. Этот туалет в восточном вкусе шел к ее лицу еврейского типа. Роза-Кляча в розовой юбке с широкими оборками имела вид чересчур разжиревшего ребенка или толстой карлицы. А оба Насоса, казалось, выкроили свои причудливые наряды из старых оконных занавесок, тех занавесок в разводах, которые были в моде в эпоху Реставрации.

Как только в купе появились пассажиры, дамы приняли серьезный вид и стали беседовать на возвышенные темы, чтобы внушить о себе хорошее мнение. Но в Больбеке в вагон вошел господин с белокурыми бакенбардами, в перстнях и с золотой цепочкой. В сетку наверху он положил несколько пакетов, завернутых в клеенку. Видно было, что это балагур и весельчак. Он поклонился, улыбнулся и спросил развязно: