Пышка (сборник) - Ги Мопассан

Жители выходили на порог, дети бросали игру, из-за приподнятой занавески выглянула чья-то голова в ситцевом чепце; какая-то полуслепая старуха на костылях перекрестилась, как перед крестным ходом; и все долго смотрели вслед этим нарядным городским дамам, прибывшим издалека по случаю первого причастия дочки Жозефа Риве. Столяр теперь внушал всем безмерное уважение.

Проходя мимо церкви, они услышали пение детей – гимн, выкрикиваемый в небо звонкими детскими голосами. Мадам никому не позволила войти в церковь, чтобы не смущать «этих херувимов».

Прогулявшись по деревне и перечислив гостям все крупные усадьбы и их доходы от земли и скота, Жозеф Риве довел свое стадо женщин домой и принялся всех их устраивать у себя на ночлег.

Так как места было очень мало, их разместили по двое. Риве на этот раз должен был спать в мастерской на стружках. Жена его разделила кровать с золовкой, а в комнате рядом поместились вместе Фернанда и Рафаэль. Луизу и Флору устроили в кухне на разостланном на полу матраце, а Роза одна заняла темный чуланчик под лестницей, у самого входа на тесные антресоли, где на эту ночь решено было уложить причастницу.

Когда девочка возвратилась домой, на нее посыпался град поцелуев. Каждой из женщин непременно хотелось ее приласкать. Здесь сказалась та потребность нежных излияний, та профессиональная привычка к ласкам, которая побудила всех их целовать в вагоне уток. Каждая сажала девочку к себе на колени, гладила ее тонкие светлые волосы, сжимала ее в объятиях в приливе внезапной страстной нежности. Девочка, тихая, вся проникнутая благочестием и словно сосредоточенная в себе после отпущения грехов, подчинялась всему терпеливо и серьезно.

За день все утомились и спать легли рано, вскоре после обеда. Безграничная тишина полей, почти благоговейная, окутала деревушку, строгая, проникновенная, всеобъемлющая тишина, простирающаяся до самых звезд. Девушки, привыкшие к шумным вечерам публичного дома, чувствовали себя взволнованными этим безмолвным покоем заснувшей деревни. Они дрожали, но не от холода, а от ощущения одиночества, рождавшегося в беспокойных потревоженных сердцах.

Как только они улеглись по двое в постель, они прижались друг к другу, словно ища защиты от чар этого тихого и глубокого сна земли. Роза-Кляча, одна в своем темном чуланчике, отвыкшая спать, никого не обнимая, почувствовала себя во власти какого-то смутного и тяжелого волнения. Она ворочалась без сна на своей постели, как вдруг из-за деревянной перегородки у самого изголовья ей послышались слабые всхлипывания, словно плакал ребенок. В испуге она тихо позвала, и ей ответил детский голос, прерываемый рыданиями. Это девочка, спавшая всегда в комнате матери, плакала от страха на тесных антресолях.

Роза, обрадованная, встала и тихонько, чтобы никого не разбудить, пошла за девочкой. Она уложила ее с собой в теплую постель, обняла, прижала к груди, баюкая и лаская с исступленной нежностью, пока, успокоившись сама, не заснула. И до утра причастница спала так, припав лицом к голой груди проститутки.

В пять часов маленький церковный колокол, изо всех сил трезвоня к утренней молитве, разбудил наших дам, которые привыкли долго спать по утрам, отдыхая от ночных трудов.

В деревне все уже были на ногах. Крестьянки с озабоченным видом ходили из дома в дом, оживленно разговаривая, неся со всяческими предосторожностями короткие кисейные платьица, накрахмаленные так, что они казались картонными, или огромные восковые свечи с шелковым бантом, украшенным золотой бахромой посредине и с углублением внизу, указывающим место для руки. Солнце стояло уже высоко и заливало своими лучами небо, ровная синева которого только у горизонта хранила еще розоватый оттенок, слабый след зари. Куры целыми выводками прохаживались перед домами, и то тут, то там черный петух с блестящей шеей поднимал голову, увенчанную пурпуровым гребнем, хлопал крыльями и бросал в воздух свой трубный клич, подхватываемый другими петухами.

Подъезжали повозки из соседних селений, высаживая у дверей домиков рослых нормандок в темных платьях с косынками, перевязанными накрест и заколотыми на груди старинными серебряными брошками. У мужчин под синими блузами были надеты новые сюртуки или старые костюмы зеленого сукна, полы которых выглядывали внизу.

Когда лошадей поставили в конюшни, во всю длину дороги выстроился двойной ряд деревенских фур, тележек, кабриолетов, тильбюри, шарабанов, экипажей всех видов и возрастов, уткнувшихся в землю передком или опрокинутых назад, оглоблями кверху.

Дом столяра кипел суетой как улей. Дамы в нижних юбках и ночных кофтах, с распущенными по плечам волосами, короткими и жидкими, будто потускневшими и измызганными от употребления, были заняты одеванием ребенка.

Девочка стояла не шевелясь на столе, а мадам Телье руководила действиями своего летучего отряда. Причастницу умыли, причесали, одели и с помощью множества булавок уложили, как следует, складки на ее платье, закололи чересчур широкий в талии лиф, придали изящество всему наряду. Затем, когда все было закончено, предмет всех этих забот усадили на стул, наказав ей сидеть смирно, не двигаясь, и взволнованная компания женщин, в свою очередь, побежала одеваться.

В маленькой церкви заблаговестили. Жидкий звон ее убогого колокола, поднимаясь, таял в воздухе, подобно тому как слишком слабый человеческий голос быстро теряется в беспредельной синеве.

Причастники выходили из домов и направлялись к общественному зданию, в котором помещались две школы и мэрия. Это здание находилось в одном конце деревни, а «дом божий» – в другом.

Родственники, разодетые по-праздничному родители со смущенным видом и неловкими движениями людей, вечно согнутых над работой, шли за своими малышами. Девочки тонули в облаках белоснежного тюля, напоминавшего сбитые сливки, а маленькие мужчины с густо напомаженными головами, похожие на гарсонов из кафе в миниатюре, шагали, широко расставляя ноги, чтобы как-нибудь не запачкать свои черные брюки.

Для семьи считалось почетом, если ребенка окружало много родственников, прибывших издалека, и потому торжество столяра было полным. За Констанцей двигался весь отряд Телье во главе с хозяйкой: отец под руку с сестрой, мать рядом с Рафаэлью, Фернанда – с Розой, а за ними оба Насоса. Шествовали величественно, как штаб в полной парадной форме.

Эффект в деревне получился потрясающий.

В школе девочки выстроились в ряд под сенью чепца своей наставницы-монахини, а мальчики – под предводительством учителя, красивого и представительного мужчины, и, затянув гимн, все двинулись к церкви.

Мальчики двойной шеренгой шли впереди, между двумя рядами распряженных экипажей; девочки в таком же порядке следовали за ними. И так как все крестьяне почтительно уступали дорогу этим дамам, приехавшим из города, то они шли сразу за детьми, еще более удлиняя двойную процессию, по трое слева и по трое справа, в своих ослепляющих, как фейерверк, туалетах.

Их появление в церкви взбудоражило все население. Люди оборачивались, теснились, толкали друг друга, чтобы посмотреть на них. Самые набожные женщины начали разговаривать почти громко, оторопев при виде этих дам, туалеты которых сверкали ярче, чем облачение певчих. Мэр уступил им свою скамью, первую справа от клироса, и мадам Телье уселась на ней со своей невесткой, Фернандой и Рафаэлью. Роза-Кляча и Насосы вместе со столяром заняли вторую скамейку.

Клирос был полон детьми, стоявшими на коленях, девочки с одной стороны, мальчики – с другой. Длинные свечи, которые они держали в руках, походили на наклоненные во все стороны копья.

Трое мужчин, стоя перед аналоем, пели во весь голос. Они бесконечно растягивали звучные латинские слова, провозглашали «Аминь» с бесконечным «а-а», а ему вторила труба монотонной тягучей нотой, рычанием, исходившим из широкого зева этого медного инструмента.

Высокий детский голос подавал реплики певчим, и время от времени священник в четырехугольной шапочке, сидевший в кресле, поднимался со своего места, бормотал что-то и снова садился, а трое певчих продолжали петь, устремив глаза в толстую книгу, лежавшую перед ними открытой на деревянной подставке в виде орла с распростертыми крыльями.

Потом наступило молчание. Молящиеся все разом опустились на колени, и появился священник, старый, почтенный, с седыми волосами, склоненный над чашей со святыми дарами, которую он держал в левой руке. Перед ним шли два причетника в красном одеянии, а позади толпа певчих в грубых башмаках, которая разместилась затем по обе стороны алтаря.

Среди глубокого молчания зазвенел колокольчик. Служба началась. Священник медленно ходил перед золотой дарохранительницей, преклонял колена, монотонно тянул своим разбитым, дрожащим старческим голосом вступительные молитвы. Как только он умолк, загремели разом и хор и труба; подпевали и мужчины в церкви, но тише, со смирением, как подобает простым прихожанам.