Софья Перовская - Елена Сегал

Пришел Желябов, и начался «словесный бой». Соня жаждала услышать что-нибудь новое, увидеть какой-то выход. Но нет! Опять повторялись те же мысли: индивидуальный террор противопоставлялся работе в народе, политический переворот — социалистической революции.

Заколдованный круг оставался заколдованным кругом.

Перед уходом Соня подошла к Ковальской и спросила ее вполголоса:

— Когда вас можно увидеть одну?

В маленьком ресторане, наполненном учащимися, шум, гам, суета. Соня и Ковальская устроились за отдельным столиком.

— Я позвала вас сюда, — сказала Соня вполголоса, — потому что мне очень хочется перетащить нас к нам.

— Вся моя боевая натура рвется к вам, — ответила Ковальская так же тихо, — но, оторвавшись от народа, вы совершите политический переворот, а не социалистическую революцию.

— Но у вас же нет ничего реального.

Она была бы счастлива услышать возражения, по Ковальской нечего возразить, Соня тоже молчит. Она вспоминает, как хотела когда-то втянуть Елизавету Ивановну в кружок чайковцев, потом в дело освобождения «централочных». В первый раз Елизавета Ивановна внезапно заболела, во второй раз должна была спасаться из Харькова бегством. Что же мешает им вместе работать сейчас? Разница во взглядах? Но полно, так ли разнятся их взгляды? Разве Соня сама не боится оторваться от народа?

— Если бы у вас было живое, серьезное дело, — сказала она, — я пошла бы с вами, но я у вас, к сожалению, такого дела не вижу.

Год тысяча восемьсот восьмидесятый

Ночь на 1 января 1880 года. Морозная, звездная, бессонная. Петербургу не до сна. Он встречает не только Новый год, но и новое десятилетие.

Сколько тостов и пожеланий! Люди пьют за здоровье друг друга, за благоденствие России, во дворцах и в официальных местах — за искоренение крамолы и восстановление законного порядка, в частных собраниях — за новые реформы и, оглядываясь по сторонам, за какую ни на есть конституцию.

В конспиративной квартире на Гороховой, где собрались только свои и оглядываться не приходится, провозглашают тост за то, чтобы выпитая в эту Ночь чаша была последней чашей неволи.

Свечи в комнате погашены. В суповой миске над сахаром, лимоном и разными специями голубоватым пламенем горит ром. Из-за отблесков этого пламени и люди, собравшиеся в комнате, и сама комната принимают фантастический, причудливый вид. Любитель оружия Морозов кладет на суповую миску, которая в этот вечер торжественно именуется чашей, кинжал, за ним другой, третий. И все, словно по уговору, запевают вполголоса, чтобы не услышали в соседней квартире, гайдамацкую песню:

Гей, не дивуйтесь, добрые люди,Що на Украине повстанье…

Потом:

Я видел рабскую Россиюперед святыней алтаря;Гремя цепьми, склонивши выю,она молилась за царя…

После ужина поэты — Морозов и Саблин — выступают со своими произведениями. В них говорится все о том же — о беспросветной народной жизни, о борьбе за благо народа. Саблин читает стихи особенно хорошо: напевно, несколько монотонно, но необыкновенно выразительно.

Стихи навевают грусть, но Андрей Желябов весел и хочет, чтобы все вокруг были веселы. Он сам поет и пляшет, он заставляет петь и плясать других. Гости, кроме Желябова и Колодкевича, все те же, которые были на проводах Гартмана, но настроение у них на этот раз другое: приподнятое, веселое. Геся Гельфман, оживленная, похорошевшая, с прищелкиванием и пристукиванием отплясывает какой-то своеобразный танец, а потом играет на гребенке, как на настоящем музыкальном инструменте.

Соня не поет, не танцует, не читает стихов. Она чинно сидит у самовара и разливает чай, но ей хорошо, лучше, чем когда бы то ни было.

Она не может понять: все ли собравшиеся веселятся оттого, что с ними полный жизни и огня Желябов, или присутствие этого человека так важно, так необходимо только ей одной?

Расходятся гости по одному, когда дворник, словно сторожевой пес, уже спит по своему обыкновению поперек калитки. На прощанье еще тише и проникновеннее, чем другие песни, поют «Марсельезу».

1880 год начался с затишья, но это было затишье перед грозой.

«…Поздравляю тебя и всех нас с Новым годом и русской революцией, которая в наступающем году, наверно, придет в движение и тотчас изменит облик всей Европы», — написал 10 января Фридрих Энгельс Вильгельму Либкнехту в Лейпциг.

В России чувствовалась напряженная атмосфера. По Петербургу бродили зловещие слухи. Третье отделение получило откуда-то «точнейшие сведения», что цареубийство назначено на 6 января, и по этому поводу был даже отменен обычный в праздник крещения выход царской семьи на набережную Невы.

Вспомнив о найденном у отставного учителя Чернышева плане, жандармы учинили на всякий случай обыск в самом дворце. Но и обыск ничего не дал, и покушения не последовало. Третье отделение успокоилось. Успокоились и народовольцы. Им казалось, что все обошлось.

Но это им только казалось. Когда в градоначальстве, не торопясь, разобрались в полученных на Гончарной трофеях, то обратили особенное внимание на черновой проект метрической выписки о бракосочетании Луки Афанасьевича Лысенко с Софьей Михайловной Рогатиной.

Документ был фальшивый, но мог дать для выяснения истины больше, чем любой настоящий. Ведь и прописывались «злоумышленники» тоже не по настоящим, а по фальшивым документам.

Узнав в адресном столе, где проживают супруги Лысенко, полиция в ночь с 17 на 18 января нагрянула в Саперный переулок, д. № 10 и в квартире № 9 нашла такое, чего и сама не ожидала, — знаменитую Петербургскую Вольную типографию.

Полиция ни с кем не хотела делить лавры и проделала все это втайне от Третьего отделения. Человек, которого Михайлов называл полицейским чином, не мог предупредить ни о чем, так как в действительности никакого отношения к полиции не имел.

Несмотря на то, что приход незваных гостей был для работников типографии полной неожиданностью, они не растерялись и встретили пришельцев выстрелами.

Приставу пришлось сделать то, чего ему меньше всего хотелось, — отступить и обратиться за помощью во все то же Третье отделение.

Типографщики, воспользовавшись промедлением, сняли знаки безопасности, разбили в окнах стекла и вышибли рамы. Они старались произвести как можно больше шуму, чтобы предупредить об опасности товарищей.

Приставу пришлось вызвать не только жандармов, но и пожарных. В квартире № 9 пылали костры. Там жгли то, что только можно было сжечь, пытались уничтожить все, что поддавалось уничтожению.