Верное слово - Дарья Зарубина

«Верь! Есть те, кто нас не предавал! Есть те, кто был рядом всегда, – и не смей сомневаться!» – Юля с жалостью посмотрела на светящийся силуэт, пытаясь по лопающимся магическим нитям, что стягивали их только что в одно, отдать неупокоенному немецкому магу свою уверенность.

Она протянула руку, чтобы в последний момент коснуться того, кто несколько минут был ею, частью её души – но рука наткнулась на магическую защиту, разлетевшуюся в клочья, когда отпечаток Ганса Мюллера полыхнул, возвращая составлявшую его силу в мировой поток магии.

– Юлия, уходите, у нас проблемы! Уходите быстро! Прочь с линии огня!

«Прочь! Дальше, дальше от людей!» – Лишь эта мысль сумела пробиться через алое зарево, в котором утонул в одночасье весь мир. Нелли расправила крылья и мощным толчком поднялась в небо, таща за собой противника. Ульрих Кноссе, точнее, демон-трансформант Ульрих Кноссе, ударил её когтями в живот, но Нелли даже не почувствовала этого. Через минуту рана затянется. Они множество раз проходили эту науку в бою – формула Решетникова делает бойца если не бессмертным, то почти неуязвимым.

Нелли неслась вверх, наслаждаясь почти забытым ощущением невероятной безграничной свободы. Она сжимала и сжимала когти, с терпкой радостью ощущая, как трепещет в них враг, превращаясь в жертву, в добычу. Это снова был сорок первый, отчаянный, страшный год. И снова у неё в когтях прощался с жизнью один из проклятых фрицев. Ульрих Кноссе больше никогда не увидит свою Хильду.

«Какое мне дело, как его зовут?! – захохотал в голове Нелли чей-то хриплый чужой голос. Её голос. – Какое мне дело, как зовут его девчонку в берете?! Его ждёт смерть, только смерть! Смерть! Потому что я и есть – Смерть!»

Гюнтер Хубер был точно таким, как думала Лена. Даже перестав быть человеком, потеряв тело и имя, он умудрялся смотреть на мир с надеждой и радостью. Его присутствие Лена почувствовала раньше, чем отозвался разум, – раньше чужого сознания, чужой воли, чужой памяти пришло восприятие. Запах травы стал отчётливым и пьянящим, небо словно улыбнулось, позволив солнечному лучу пробиться между обрывками облаков. Все краски стали ярче и радостнее, словно тот, кто смотрел на них, уже в пелёнках был неизлечимым оптимистом.

А потом явилось прошлое. Былое, отпечатавшееся кровавым следом на белом платке души Гюнтера Хубера.

Его трудно было называть врагом. Слишком знакомые были у него глаза, слишком добрые, слишком тяжело давались ему приказы. Но у Гюнтера была мама, фрау Мария, и она очень хорошо воспитала в сыне чувство долга перед родиной. Родина отправила герра Хубера на передовую, талант и сила сделали его частью боевой группы «Зигфрид».

Но единственное, чего хотелось Гюнтеру, и тогда, и сейчас, – чтобы замолчали пушки. Чтобы война окончилась, отпустив по домам живых, чтобы те могли оплакать павших.

В одно мгновение Лена подумала, что её задача оказалась самой простой – принести весть о мире. Но это оказалось не так-то просто. Цепкий и внимательный взгляд Гюнтера фиксировал страшные дни войны с удивительной точностью – и серенькие, простенькие воспоминания Лены о мирной жизни разбивались об эти картины, словно стеклянные шарики о гранит.

Что она могла показать Гюнтеру? Свою комнату на троих в общежитии? Заводскую лабораторию? Вечера с книгой или возле шепчущего радио? Что было в жизни Лены, что доказало бы её противнику, что она жила хоть день, хоть час с тех пор, как стала частью «мирной жизни»?

И тут она почувствовала чужое присутствие. Никогда не призналась бы себе Лена, что с того самого дня, как Иван Степанович вынес её из леса, спас от мшаника, она всегда чувствовала, что он рядом. Сейчас, хоть и твердил разум, что не могло этого быть, Солунь чувствовала, как на западе тёплым пятнышком маячит вдали «кармановский Рыбников». Ближе, ближе.

«Вот! – крикнула память. – Вот оно!»

И Лена вспомнила – влажный вечер, экран открытого кинотеатра, по которому ползли титры. Дождь, забытый букет…

Она чувствовала, как внимательно Гюнтер вглядывается в её воспоминания.

«Пятьдесят шестой?» – вспыхнула недоверчивая мысль.

«Сейчас шестидесятый! Война закончилась пятнадцать лет назад!»

Он не сразу поверил ей, но сомнение пошатнуло равновесие сил магической сущности – и трансформации не произошло. Гюнтер не попытался сделать Лену своим демоном. Казалось, он сам не желал становиться им, и только мысль о долге перед родиной заставляла мага поддаваться формуле. Раньше, но не теперь.

Он сомневался, а Лена вспоминала – тот вечер, когда Иван Степанович стоял на крыльце и не решался пригласить её в кино; утро, когда они с кармановцами готовились к поискам на болоте; вспоминала девчат, Машу, словно сияющую изнутри от счастья. Всё это было её «сейчас», её «мирной жизнью» – тем, ради чего Лена отправилась за периметр объяснять умершему полтора десятка лет назад немецкому магу, что войны больше нет.

И он понял.

Огонь рассеявшейся сущности опалил Лене брови. Она упала, прижав руку к ослепшим от вспышки глазам. С удивлением и испугом – не мерещится ли – услышала:

– Елена Васильевна! Елена Васильевна! Не успели, вашу мать!

Ряполов где-то за щитами выругался, но не зло, а отчаянно. Кто-то заверил его, что товарищ Смирнова жива, и он заговорил тише.

Мощная силовая волна ударила наводчика. Тот вскинул руки, обрывая связь с магоканалом, который питали несколько сильных колдунов, – побоялся случайного удара. Решетников оттолкнул переволновавшегося мага, перевёл канал на себя. Сразу нужно было сделать именно так, а то, не удержи наводчик очередного магического всплеска, – и саданёт по своим. Хорошо, если по тем, кто в периметре, а если по заградительной группе, что держит щит? Потерять магический заслон – подписать себе и окрестным городам смертный приговор. Вырвется хоть один демон – наделает дел.

Решетников ослабил узел галстука, снял и сунул в чьи-то руки очки. Магическое зрение, в отличие от обычного, никогда не подводило профессора. Лиц магов за щитами он не различал, но видел, как струятся вокруг Ольги Рощиной сиреневые токи, с каждым мгновением голубея, бледнея – Ольга одолевала атаковавшую сущность. Облако расцветилось жёлтым, заиграло золотым ободком – точь-в-точь как было в Карманове.

«Ольга Ивановна! – крикнул мысленно профессор. Заколебались лиловые нити ментального канала. – Идёт! Отсекайте! Готовы?»

Он сам готов был в любой миг обрушить на обретшего подобие плоти немца хорошо нацеленного Гречина. Отдал негромко приказ ждавшему по правую руку магу – приготовиться закрыть защитным колпаком товарища Москвину, когда Гречинская формула начнёт аннигилировать сущность…

Он отвлёкся лишь на долю секунды – увидел, как упал на колени Витя. Ситуация с Рябоконь и Солунь была ещё штатная. Обе держали синтез в хрупком, но всё же равновесии, давая время расчёту прицелиться. А вот Потёмкин явно оказался не готов к операции, да и со старостой, умницей Симой Зиновьевой, творилось что-то странное. Между двумя магами протянулись едва различимые даже в магическом спектре нити.

Александр Евгеньевич ощутил, как начинается в руках лёгкая дрожь.

«Что? – сердито сказал он кому-то незримому, оставшемуся в далёком прошлом. – Допрыгались, товарищ генерал? Эх, будь у меня хоть один бой, хоть одна атака… Что я буду делать, если они оба засбоят одновременно? Чем бить? Возьмёт Гречин, если сумма потенциалов будет запредельная для человека? Вышеградским? Но успеем ли укрепить бронебойным? Да и магов не закроем – потеряем…»

Решетников потерял многих, но никогда раньше не случалось ему убивать своих вот так, собственной рукой направляя формулу. Казалось – проще простого. Старик, маг огромной силы даже по меркам министерства, он знал силу лучше всех на этом поле.

И он не знал, по кому ударить первому. Не мог понять и высчитать, что за ниточки тянулись от одного мага к другому. Не видел даже, от кого к кому. Стоит выбрать не ту цель – и по незаметной ниточке потечёт сила, превратив и без того мощного демона в инфернальную сущность высшего порядка. Тогда уже не пару городов – полстраны сметёт.

– Серафима Сергеевна управится, – шепнул себе профессор, выцеливая ученика. – Она в Карманове идеально сработала… Да и на ногах…

Потёмкин согнулся, словно кто-то с силой ударил его в живот. Выбросил вперёд руку, словно умоляя невидимого соперника о пощаде…

Не хотелось верить, что ошибся, просчитался. Виктор так отчаянно вызывал на себя Юргена Вольфа, что поначалу растерялся от обрушившихся на него чувств и воспоминаний. А чем иначе мог объяснить товарищ Потёмкин, что дрогнул – до боли ощутил всем существом чужое чувство, упал на колени, закрыл руками лицо, по которому заструились – не его, чужие – слёзы. Советские военные маги не плачут. Он не плакал, когда погибали его бойцы, когда Сима – его любимая, хорошая, верная девочка – смотрела полными отчаяния глазами из-за невидимой стены, за которой он запер «серафимов» под Кармановом. Он не плакал, когда наблюдал из машины за тем, как девчата из его седьмой группы шли за гробом, в котором лежала восковая кукла, и оплакивали своего учителя. Не плакал просто потому, что всегда знал: принятое решение – правильное. Решил – и отрубил, отрезал. Не плачут по волосам, снявши голову. Много раз в своей жизни говорил Потёмкин «Прости», говорил «Сожалею» и «Жаль», но не сожалел никогда, не позволял ставить себе в колёса палками вечные «если бы» да «кабы». Нельзя военному, а тем более боевому магу сомневаться в своём решении – и Виктор Арнольдович не сомневался.