Корона и эшафот - Цвейг Стефан

Другой биограф злосчастной «австриячки» ограничился бы обличительным тоном по ее адресу; так по большей части и поступали историки и беллетристы. Но Цвейг остается верен своему идейно-художественному кредо. Он начинает свое психологическое исследование там, где останавливаются другие. Он не прокурор и даже не судья — он защитник обвиняемой, убеждение в виновности которой господствует в общественном сознании уже два столетия.

Цвейг облачается в адвокатскую мантию не потому, что уверен в невиновности Марии Антуанетты, а потому, что всякий падший вызывает у него сострадание, тем более если обвинение и наказание явно несоразмерны — а он в этом убежден — со степенью реальной вины человека. Легче всего было бы укорить писателя за «абстрактный гуманизм», напомнить о «законах истории» и классовой борьбе, воззвать к «высшим интересам нации» и т. п. Как часто неприятие «абстрактного гуманизма» скрывает политическое лицемерие, черствость души, а то и жестокость!

Не будем спешить с наклеиванием ярлыков, мы так любили это занятие в недавнем прошлом. Вспомним, что Цвейг все же не ученый-историк, он писатель-гуманист, и его привлекает прежде всего внутренний мир человека, будь то королева или прачка, влиятельный министр или безвестный сапожник. Как и Достоевскому, Цвейгу особенно интересен человек «в его минуты роковые», личность, оказавшаяся в экстремальных обстоятельствах и чаще всего обреченная.

Прежде чем создать собственное произведение, Цвейг провел кропотливую работу реставратора, попытавшись снять наслоения, образовавшиеся за многие десятилетия на портрете Марии Антуанетты. Он решительно соскабливает как скабрезную карикатуру эпохи Революции, так и иконописный слой времен Реставрации.

Во французской роялистской историографии Мария Антуанетта, равно как и Людовик XVI, представлены мучениками, достойными канонизации. Сочинения историков-роялистов, посвященные казненной в 1793 году королевской чете, относятся не к научной, а к житийной литературе. При отборе источников для своей книги Цвейг проявил взыскательность и строгость, отбросив подобные панегирические сочинения. Он далек от мысли идеализировать, оправдать Марию Антуанетту любой ценой — a tout prix. «Не обожествлять, а очеловечить — вот высший закон творческой психологии; не обвинять, пользуясь искусственными аргументами, а объяснять — вот ее задача», — подчеркивает Цвейг в послесловии к своей книге. Но точно так же писатель отбрасывает другую сомнительную группу источников — обличительные памфлеты времен революции, слишком страстные и ядовитые, чтобы им доверять, и обширную литературу полупорнографического характера, где Мария Антуанетта представлена неким сексуальным монстром.

Можно ли считать цвейговский портрет Марии Антуанетты исторически достоверным? С точки зрения психологической характеристики этот портрет, безусловно, правдив, во всяком случае правдивее всего, что написано о Марии Антуанетте. Никому до Цвейга, да и после него, не удалось так глубоко проникнуть в образ злосчастной королевы, дать столь убедительное объяснение истории ее жизни. Ключ к пониманию драмы Марии Антуанетты, переросшей в трагедию, писатель видит в заурядности, в ординарности ее личности, явно не соответствовавшей ни занимаемому ею положению, ни драматизму и величию эпохи, в которой ей суждено было жить и погибнуть. Собственно говоря, то же самое Цвейг относит и к Людовику XVI. Оба они — и король и королева — совершенно очевидно не соответствовали вызову, брошенному им судьбой, они не были готовы к возложенной на них исторической ответственности и малодушно уходили от нее до тех пор, пока это было возможно. Именно в заурядности тех, на кого судьба возложила непосильную ношу руководства страной в исторически переломное время, усматривает Цвейг основную причину падения Старого порядка и их собственной гибели.

Серьезные историки, непредвзято изучающие события Великой французской революции, в принципе могли бы согласиться с психологическими характеристиками Цвейга. Ж. Жорес, например, сочувственно относился к Людовику XVI, считая его, как и Цвейг, простодушным, незлобивым, хотя и недалеким человеком. Но ни один историк не может ограничиться лишь психологическим объяснением феномена революции. Полагать, как это делает Цвейг, что события могли пойти в совершенно другом направлении, поступи король и королева так, а не иначе, было бы наивно. Изживший себя Старый порядок просто генетически не мог породить иных личностей, кроме таких заурядно-посредственных, каковыми были последние французские правители — Людовик XV, Людовик XVI или Мария Антуанетта. Они не годились на роль спасителей Старого порядка, точно так же как Николай и Александра Романовы были бессильны спасти российское самодержавие. Разумеется, не является случайным сходство их характеров и судеб.

Преувеличение, безусловно, важного личностного фактора в историческом процессе при недостаточном внимании (а то и при отсутствии интереса) к социально-экономическим и политическим факторам неизбежно сужает понимание не только самой Великой французской революции, но и роли в ней конкретных личностей, например той же Марии Антуанетты. Психоаналитический подход к постижению причин падения Старого порядка во Франции, используемый Цвейгом, безусловно, интересен, он может применяться как один из методов и в других областях исторических исследований, но сам по себе он никак не может считаться универсальным, и в частности дать нам удовлетворительное объяснение феномена революции. В самом деле, связывать падение Старого порядка с половой неполноценностью Людовика XVI и легкомысленностью Марии Антуанетты было бы в высшей степени несерьезно.

Но не следует оценивать писателя по академическим меркам исторической науки. Историк решает научную задачу, писатель — художественно-нравственную. У каждого свои методы постижения одних и тех же событий. Историк хотел бы как можно точнее реконструировать прошлое, вскрыть закономерности и потому так щепетилен в отношении фактов. Писатель же стремится к достоверности прежде всего художественной, и сумма фактов, а также их проверка имеют для него меньшее значение. В «Марии Антуанетте», как и во всей своей исторической прозе, Цвейг не всегда точен в вопросах фактологии, отсюда порой некоторая произвольность его трактовок и оценок.

Как тонко чувствующий художник, Цвейг уловил то, что сейчас признано едва ли не всеми историками, — возраставшую изоляцию королевской власти не только от низших и средних слоев общества, от которых ее всегда отделяла длинная дистанция, но и от дворянства, в том числе аристократии, традиционно считавшейся опорой этой власти, во всяком случае с тех пор, как была ликвидирована Фронда. Долгое время принято было считать, что Старый порядок во Франции был разрушен либеральной волной, вызванной Просвещением. Современными, в том числе и советскими, исследованиями достаточно достоверно установлено, что это не совсем так. В действительности же накануне революции от королевской власти по существу отвернулись не только либеральные, но и консервативные элементы дворянства, недовольные всевластием абсолютистской бюрократии.

Цвейг склонен разделять концепцию самоизоляции королевской власти как результата не каких-то объективных процессов, а всего лишь апатии и безволия Людовика XVI, усугубленных его ущербной ролью в собственной его семье, а также крайне неразумного, вызывающего своим высокомерием поведения Марии Антуанетты, настроившей против себя даже привычную ко всему придворную камарилью. Таким образом, если довериться Цвейгу, то дело не в том, что французский абсолютизм исчерпал свои возможности к концу 80-х годов XVIII в., а в том, что король и королева безразлично и безвольно отдались течению событий, принесшему их к гибели. Будь Людовик XVI с самого начала полноценным мужчиной, подлинным главой семьи, он стал бы хозяином и в своем государстве, заставь он жену вернуться в реальный мир из искусственного «мира рококо», в котором она обитала, и все было бы выиграно — так полагает Цвейг.