Из Гощи гость - Зиновий Давыдов

XL. Царь — змей, царица — змеица

Как слепой конь на всем скаку, врезался князь Иван в плетень, опомнился тут, рукою по глазам провел и увидел себя в огромном облаке пыли, поднятом возвращавшимся с выгона стадом. Мычали коровы на улице, хлопали бичами пастухи, но князь Иван, не теряя времени, прянул через плетень и стал торопливо пробираться канавою, отгоняя коровенок, бредших и тут ему навстречу. Наконец прошло стадо, на красные вошвы[130] в рукавах князя Ивана покосились последние быки, и можно было снова бежать, не переводя духу, не чуя под собою ног. Князь Иван и бросился вперед, к Пятницкой церкви, выставившей поверх деревьев свой золоченый, убранный звездочками и цепочками крест. Пьяные окрики неслись князю Ивану вдогонку, под ногами ему бросались целые стаи собак, а он бежал, точно жизнь свою спасая от страшной опасности, которая угрожала ему в этот миг. Ни окриков, ни лая собачьего под ногами у себя он не слышал, ни о чем он не думал, только слова пана Феликса гремели у него в ушах, как буря, раздирали пространство, как зубчатая молния в диком поле в непроницаемую ночь:

«Да то еще так ли?.. То еще верно ли?.. Может, и не убили Димитрия?.. И не все и сгибло?..»

«Не сгибло!.. Не сгибло!.. — кричал какой-то другой голос внутри князя Ивана. — Жив Димитрий Иванович, жив он! Еще этим летом поедет князь Иван Хворостинин во Французскую землю послом от великого государя… А шубника на куски разорвем, в котел кинем, свиньям на пойло!..»

Так добежал князь Иван до Пятницкой церкви и здесь повалился у церковного тына дух перевести, ворот, натерший мокрую шею, расстегнуть.

Солнце стояло низко, но город не угомонился; все еще торопились куда-то стрельцы, метались по перекресткам люди, скакали на неоседланных конях, размахивали секирами. И в суматохе этой лишь обоз с посудой глиняной медленно и чинно, словно ничего не случилось, выступал по дороге.

Князь Иван поднялся и пошел рядом с гончарами к мосту, уже видневшемуся вдали. Гончары шли молча подле хрупкого товара своего, с которым подтягивались теперь к горшечному ряду. Молчал и князь Иван, только старичок гончар в подпоясанной лыковым тесмячком ферезейке понукивал свою лошадку да вскрикивал то одно, то другое неведомо к чему.

— В руке тощо, в другой ничего, — показал он князю Ивану руки с черными полосками грязи, въевшейся в линии ладоней. — Был алтын, да и бог с ним!

Князь Иван поглядел старичку на руки и промолчал. А старичок погрозил кулаком своей лошадке:

— Но-но, падаль!..

И довольный, что набрел на свежего человека, он опять обернулся к князю Ивану:

— Радуйся — уляпался, а коли сором, ты закройся перстом.

Князь Иван покосился на старичка и пробормотал себе под нос:

— Mente captus — с ума сбредший.

«Молодчик-то, видно, дурень, — решил в свой черед старичок. — Не проймешь его ничем. Эк его репьём облепило!» И, отвернувшись, он стал тешить уже одного себя присказками своими:

— Царь — змей, царица — змеица; тот негож, и та не годится.

Князь Иван глянул удивленно на старичка, принявшегося постукивать свою лошадку кулаком под брюхо…

— Это ты, дедко, что?.. Какая змеица?

— Змеица?.. — спросил старичок, будто не он только что сопрягал эти два слова: «царица» и «змеица». — Это так… Путь дальний, дни долги, так это я от маеты… слова и притчи… Скажешь одно, прискажешь к нему другое, глядь — дорога легче и путь веселей. Так-то… Ты, молодчик, тутошний, здешних посадов?

— Здешний, — ответил князь Иван.

— Скажи ты мне… Сказывали вот, змея они ноне убили семиглавого. Да я так смекаю: вракают люди. Разве его убьешь?.. Хоть сабелькой, хоть пищалью, а он, змей-то, враз шмырк в землю, да и выйдет хоть где, обернется хоть жуковицей, хоть человеком, хотя бы царем… Ночью, — понизил голос старичок, — Федец, малый наш…

И, путаясь, перебивая сам себя всякими замысловатыми присказками, то и дело покрикивая на притомившегося конька, рассказал он князю Ивану, как накануне, когда завечерело, своротили они с дороги, распрягли лошадей, пожевали хлебушка с водой студёной и залезли на ночь под возы.

Ночь проходила спокойно, не брехала собака, привязанная к возу, и стреноженные кони паслись подле. Но на исходе ночи Федец Горлач, безбородый еще малый, проснулся от топота, приближавшегося с московской стороны. Федец выглянул из-под воза и увидел в таявшем сумраке каракового коня, бившего дорогу вызолоченными копытами, и ратника в золотой ерихонке[131] и белой епанче. Ратный человек словно боялся опоздать. Он скакал во всю мочь, нахлестывая коня серебряной плетью, и летел, пронзая пространство и хватаясь перешибленною рукою за разбитую голову. Он звонко гикал и отплевывался кровью. А Федец притаился под возом, дивуясь такому делу, но караковый конь как возник, так и пропал; только под тяжелым его скоком долго, как медная, гудела земля.

— Он! — крикнул старичок, кончив рассказ. — Никто, как он… Царь — змей, царица — змеица…

— Кто — он? — спросил князь Иван.

— Змей семиглавый, царь. Они его сабельками, а он под землю да на конь… Вот-ста дело вышло как. А ты послушай еще: всем был угодлив, да никому не пригодлив; толсто пировал, да недолго гостевал…

Но князь Иван не слышал больше. «Статься может, и впрямь он!» — пронзило его, как давеча у пана Феликса, с такой же силой. Или, может быть, это просто сон свой принял за явь безумный парень под возом с горшками? Нет, нет!.. Не приснится такое: жеребец караковый, вызолоченные копыта… и польская епанча… рука перешиблена — видно, в сече… Он! Димитрий!

Снова бросился вперед князь Иван, не обернувшись к словоохотливому старичку, который кричал ему вслед:

— Молодец, постой!.. Не дослушал ты!.. Экий ты дикий!..

Но князь Иван уже пропал за поворотом.

— Дурень — дурень и есть, — покачал головой старичок. Он подобрался к своей лошадке, подсунул ей кулак под брюхо и снизу вверх угостил ее тумаком. И уже продолжал дальше, как обычно, сам с собою:

— Думал так, ан вышло инак; как ни хитрил, а на то ж своротил.

XLI. Он!

Князь Иван прибежал на площадь, когда солнце уже садилось, разжегши в облаках багровый костер. Часы с кремлевской башни слали вниз удар за ударом, и князь Иван, проталкиваясь в толпе, стал по привычке считать, но сбился, потому что в голове у него мололо: «Не сгибло!.. Не он!.. Извели другого!» И, как прежде, перед князем Иваном — целая жизнь! Хватит ее на всё: и с Шуйским посчитаться и раба его Пятуньку лютой казнью казнить. Но вот только здесь сначала, увидеть здесь, своими глазами взглянуть, допряма дознаться.

И, стиснув кулаки, стал возить князь Иван локтями, вихлять всем телом, вертеться вокруг себя. Красный с натуги, с прилипшей к спине рубахой и ободранными на кафтане пуговицами, забрался он в самую гущу, остановился на миг, чтобы с новыми силами двинуться дальше, голову вытянул и… увидел.

В грязи и помете лежал на столе обнаженный мертвец с засохшим струпом на месте лица, наполовину прикрытого бархатной маской… Но кто ж это охнул вдруг подле — сам ли князь Иван, или внутри у него подломилось что-то? И кто ответит князю Ивану допряма — он или не он? Может быть, еще и не он, кто-нибудь другой, и впрямь подменный, а государь спасся, спасся… Но рыжеватые букли на висках, но смугло-желтая на теле кожа!.. Князь Иван наддал плечом, пискнула у него под рукой какая-то хилая бабенка, и он выбрался совсем наперед.

Мертвец лежал, свесив со стола босые ноги, упираясь ими в другого, чернобородого, с распоротым чревом. Петрак Басманов! Петр Федорыч! Но рыжекудрый, с маской на лице, с дудкой на груди, лишенной вовсе волос? Так… И одна рука короче другой; вот и пятно, точно от ожога, на правом богу… Он! Димитрий Иванович… «Непобедимый цесарь»!

И князь Иван попятился, чуть не сплющив очутившуюся позади него бабенку. Заругалась она, забодалась. Но князь Иван повернулся и, работая локтями, стал выбиваться из толпы. Его кружило и швыряло из стороны в сторону, и где-то в одном углу, поближе к Варварке, снова мелькнули перед ним горшечники, застрявшие с возами своими в человеческом месиве.

— Убайкали молодца, — молвил копченый гончар, худой и длинный, прижатый к возу напиравшей с заречья толпой.

— Не проснется теперь, — откликнулся другой подле.

И старичок, подпоясанный лыком, мастер на прибаутки, тоже подал голос. Он стоял на оглоблях, раскорячив ноги, подбирая слово к слову.

— У Фили пили да Филю ж побили, — сказал он, схватив подвернувшегося князя Ивана за рукав.

Но князь Иван отмахнулся от него, и старичок бросил ему уже вдогонку:

— Был он со всем, а остался ни с чем. Чем хвалился, тем и подавился.

XLII. Не о царях, но о царстве

Князю Ивану не до прибауток было.

С оборванными пуговицами и лопнувшим под мышкою рукавом, измятый и исторканный, очутился он у птичьего ряда[132] и рядом этим пошел вперед только затем, чтобы не стоять на месте. Холодная заря, стылый ветер, пыльные вихорьки вдоль по улице — ничего этого не замечал князь Иван. Он брел понуро к Моисеевскому монастырю, но, дойдя до Больших ворот, прошел мимо; он миновал затем и Пушечный двор, не приметив, что уже и заря погасла в небе и гул над городом приглушился; и дальше князь Иван остановился лишь у колодца хлебнуть воды, промочить пересохшее горло и рот, где на зубах хрустел песок. Освежившись немного, князь Иван огляделся наконец на безлюдной улице, вытянул голову, прислушался. Две березы, разросшиеся тут, приникли друг к другу вершинами и мерно покачивались с тихим скрипом. А напротив над тесовыми воротами тускло блестела литая икона с черными глазницами, с глубокими бороздами на изможденном лике. На Рождественку, знать, занесло теперь князя Ивана. Икона эта над воротами, и две березы напротив, и колодец под шатром с бадьею на цени… Ко двору Афанасия Власьева, дьяка думного, прибрел князь Иван.