Пташка - Уильям Уортон

Такое впечатление, что между тем моментом времени, когда я засыпаю, и тем, когда просыпаюсь, отсутствует всякая связь. А пробуждаюсь я в больнице. Причем голодный. Я ем и могу двигаться. Похоже, мой сон ушел навсегда. Даже не знаю, как следует к этому отнестись. Я чувствую себя малым ребенком: все для меня внове — и еда, которую мне дали, и даже я сам; хочется рассмотреть все, что меня окружает, понюхать, послушать, попробовать на вкус. Поднимаю руку и разглядываю ее. Такое впечатление, будто вижу ее впервые.

Через трое суток меня выписывают и отправляют домой. Провожу в постели еще неделю и все это время не перестаю наслаждаться тем, что попросту являюсь самим собой. Отец говорит, что взял на себя заботу о канарейках. Он рассказывает, сколько новых птиц пересадил в клетки-садки, в какие гнезда отложены яйца и сколько их в каждой кладке. Меня это не интересует. Все кончено. Мне даже страшно: не хочу, чтобы все вернулось. Он интересуется, что делать с птицами, летающими на свободе. Спрашивает, не запереть ли их в клетке. Говорит, что насчитал по меньшей мере пятнадцать молодых самцов, распевающих на деревьях, но, может быть, их вдвое больше. Там скачут по веткам триста с лишним долларов. Мне даже не хочется это обсуждать.

Однако на третий день после того, как я снова иду в школу, все начинается сызнова. У меня на носу куча выпускных экзаменов, а я не могу заставить себя к ним готовиться. Мне нравится совсем другое: разъезжать на велосипеде и разглядывать людей, которые меня окружают. До этого я не слишком-то обращал на них внимание. Если присмотреться, они не менее интересны, чем канарейки. Я хожу на легкоатлетические состязания, и меня захватывает вид тех, кто там соревнуется — в беге, в прыжках, в метании снарядов. Эл побеждает, метнув диск на сто семьдесят два фута. Мой бинокль всегда при мне, я вижу все как на ладони.

Наверно, именно пользование биноклем возвращает меня в мой сон. Однажды ночью я просыпаюсь, но не наяву, и понимаю, что снова попал в него. Как и тогда, я опять лежу на земле все под тем же деревом. Встаю на лапки. Расправляю крылья. Небольшими скачками направляюсь к Перте. Она мертва. Ее шейка прокушена точно так же, как у желтенькой канареечки, тут уж ничего не поделаешь. Я не сознаю, что это сон. Я совершенно преобразился в птицу. У меня нет рук, которыми ее можно было бы поднять с земли. И все-таки я не настолько птица, чтобы смириться с тем, что она ушла в эхен и оставить ее валяться под деревом. Мне хочется ее перетащить, забрать куда-нибудь, где ее не сожрет кот. Я озираюсь — кота во дворе не видно. Нет, нельзя, чтобы она тут лежала. Взлетаю на дерево и замечаю в гнезде наших детей. Они сгрудились на его краю и очень напуганы. Я кормлю их и обещаю скоро вернуться. У меня такое чувство, словно меня вздернули на дыбе. Все мешается у меня в голове. Я лечу назад к Перте.

И тут я замечаю себя самого, выходящего из вольера. Я иду через весь двор по направлению… ко мне. Тот я, который кенар, стоит на земле и ждет. Я чувствую, что во сне что-то переменилось, в нем возникла какая-то брешь. Я чувствую, как меня влечет сразу в два места, откуда исходят какие-то волны — они затягивают, как отливное течение.

Тот я, который подходит, не видит меня, птицу. Это привычно. И тут я наклоняюсь и беру Перту. Я чувствую, как мое лицо выражает скорбь. Но на такое способен лишь человек, птичье «лицо» не может ничего выражать. Взяв Перту, я иду обратно в вольер. Я горестно лечу за собой следом и сажусь на крышу вольера. Смотрю, как я опять выхожу оттуда, теперь уже с ложкой и спичечным коробком. Это большой кухонный коробок, в котором я обычно храню яйца. Я бережно кладу Перту в коробок и закрываю его. Выкапываю ямку позади вольера и ставлю в нее коробок. Похороны. Затем я возвращаюсь в вольер.

Я спрыгиваю с крыши вольера и стою у могилы, в которой лежит Перта. Я рад, что теперь кот до нее не доберется. Понимаю, что надо вернуться к детям, но не хочу покидать Перту.

Тут я вижу, как опять выхожу из вольера. В руках у меня палочка с прибитой гвоздем дощечкой, и я втыкаю ее рядом с могилой. Я припрыгиваю поближе на своих птичьих лапках и читаю, что там написано.

МОЕЙ ЖЕНЕ ПЕРТЕ.

Я просыпаюсь.

На следующий день я иду в школу и уже тогда знаю, что должно произойти. Меня не слишком пугает то необычное обстоятельство, что реальный мир, как ни странно, повторяет события моего сна. Мне жаль Перту. Я подумываю о том, чтобы запереть ее в большой клетке вольера, но тогда ее птенчики умрут с голоду. Конечно, я мог бы подсадить их в другие гнезда, к другим канарейкам, но все должно произойти так, как должно. Потому что иначе моя Перта никогда не умрет по-настоящему и я никогда не освобожусь, не стану опять человеком окончательно и бесповоротно.

Когда после школы я работаю в вольере, до меня доносится жалобный мяв, скорее даже вопль, все того же кота. Выйдя из вольера, иду через весь двор к тому самому дереву. Она там, под ним, в том же самом месте. Я поднимаю Перту и вижу: ее шейка прокушена. Никаких других повреждений нет.

Я снова несу ее через двор, вхожу в вольер и делаю все, что положено. В душе я совершенно спокоен. Еще никогда я не ощущал такой внутренней цельности. Я делаю все то, что должен сделать и что делал во сне как человек. Я почти чувствую, что ступаю след в след тому себе, которого видел ночью. Положив Перту в коробок, подхожу к тому самому месту, рядом с забором. В земле виднеется небольшое углубление. Выкапываю ямку — почти не глядя, потому что все время ожидаю увидеть там другой коробок. Эл никогда не узнает об этом кладе, как не узнал о том, другом, которого мы не нашли. А ведь в каком-то смысле клад там действительно был, созданный силой нашей мечты.

Но коробка нет, и я кладу в ямку свой коробок с лежащей в нем Пертой. Засыпаю его землей и смотрю на крышу вольера, чтобы увидеть там себя самого. Меня там нет. Я возвращаюсь в вольер и беру палочку, которой пользовался, вычищая грязь из углов клеток. Очищаю ее от помета и делаю черным карандашом надпись на дощечке. Выхожу и втыкаю палку с прибитой к ней дощечкой в землю у могилы. Птичьих следов рядом нет. Я просыпаюсь.

Днем все мои мысли заняты только моим сном. Горло болит, потому что его сдавливают бесшумные рыдания. Но я не плачу, хотя следовало бы. Выпускные экзамены в самом разгаре, так что никто не обращает на меня особого внимания.

Следующей же ночью я опять стою над могилой Перты. Мой сон стал больше похож на сон. И все в нем происходит не так, как обычно. Я не вижу других птиц. Когда я летаю, это происходит как при замедленной киносъемке. Словно во сне.

Лечу на дерево, к детям, и кормлю их. Говорю, что мать не вернется, но я о них позабочусь. Весь день и всю ночь я провожу, сидя на краю гнезда, кормлю их, когда они хотят есть, и вспоминаю о Перте. Знаю, они ее не запомнят. Для них она в эхене, вот и все. Тут не о чем думать; для них это не важно.

В моем сне проходит несколько недель; я ращу своих птенцов, они начинают летать и присоединяются к другим птицам. Они свободны, могут лететь, куда им вздумается. Мои дети — настоящие птицы, и только. Я не показываю им, где похоронена Перта, для них это не имеет значения. Во сне я все более и более становлюсь человеком, птичье начало во мне становится все призрачнее. Сам сон кажется менее и менее реальным.

Да и в моей дневной жизни я уже не так интересуюсь разведением канареек. Теперь я хорошо вижу, что они всего лишь канарейки. Все, что происходит в вольере, кажется мне обыденным. Птенцы все на одно лицо, такие похожие. Я больше не могу отличить канареек этого года от прошлогодних. Чувствуется, что все подходит к концу. Что-то и вправду закончилось.

На крыше вольера я сооружаю большую кормушку, а над ней делаю крышу, чтобы ее не мочило дождем. Там же я сооружаю высокие насесты для моих летунов, чтобы они могли клевать корм, находясь в недосягаемости для котов. Закончив эту работу, я выпускаю на волю всех птиц из большой клетки. Несколько самок еще сидят в гнездах, им я разрешаю остаться.

Когда последний выводок подрастает, я опять ставлю на место перегородку, разделяющую клетку на два этажа, верхний и нижний. Теперь я начинаю отбирать поющих самцов, беру их из большой клетки для самок и помещаю на нижний этаж. Когда канарейки-производители заканчивают выращивать птенцов, вылупившихся из яиц третьей кладки, я тоже сажаю их в большие клетки. Пташка выглядит уставшей, но ведет себя так же дружелюбно, как и всегда, и я выпускаю ее полетать на свободе. Выпускаю я и Альфонсо, это для него первый полет на воле. Летит он неважно, потому что чересчур долго просидел в тесной клетке, но он быстро осваивается и подолгу летает между вольером и домом, между домом и ближними деревьями. Я не уверен, что он вернется назад в клетку, но он возвращается. Я решаю перевести Альфонсо и Пташку к моим летунам. Они это заслужили.