Пташка - Уильям Уортон

А я наконец готов к разговору и собираюсь выложить все как есть. Я даже сам раньше не знал, насколько мне важно перед кем-нибудь выговориться. И если не перед Пташкой, то перед кем же еще?

После курса военной подготовки меня посылают в Европу для пополнения личного состава Восемьдесят седьмой дивизии. Сперва я принимаюсь рассказывать Птахе обо всем хорошем, что было тогда в моей жизни. О всяких там забавных случаях, о том, какая хорошая стояла погода и как мы ехали в грузовиках позади танков. Ну и, разумеется, все о французских девчонках, а еще о том, какую грязищу мы застали в Сааре. Потом вспоминаю о Меце и о том, как Двадцать восьмая штурмовала эту дурацкую высоту рядом с фортом Жанны д'Арк и как не повезло тогда Джо Хиггинсу. В нашей футбольной команде старина Джо играл левым полузащитником. Я тяну время: мне нелегко перейти к главному.

К тому времени, как мы входим в Германию и нас бросают на линию Зигфрида, меня благополучно производят в сержанты. Не то чтобы я был особенно бравый солдат, просто к тому времени нас остается так мало, что выбирать особенно-то и не из кого. Вот уж чего я раньше про себя не знал, так это что я, оказывается, везунчик. Но и это вовсе не единственное, чего я не знал раньше про Эла Колумбато.

Оказывается, я гораздо сильнее, чем другие, боюсь вещей, которые от меня не зависят и с которыми мне, увы, не под силу справиться. Например, артобстрелов. Ничтожные хлюпики, каждого из которых я мог бы прихлопнуть одной левой, гомики, боящиеся даже поднять глаза, могут сидеть под огнем в окопе с осыпающимися от близких разрывов стенками, жевать шоколадки да еще при этом шутить. Они напуганы, но это для них не конец, они могут жить с этим. А я просто не знаю, как можно бояться и сохранять при этом достоинство. Меня мучает страх, что я могу стать калекой. Все время мне мерещится кровь, моя кровь, и я на тысячу ладов представляю, какое ранение могу получить. Моя чертова любовь к собственному телу просто уничтожает меня. Я дохожу до точки и начинаю бояться даже того, что буду напуган. Боюсь, что не выдержу, сорвусь с места и куда-нибудь убегу, и все мои силы уходят на то, чтобы просто остаться на позициях, даже если ничего особенного не происходит. Ведь все знают, что я крутой итальянский чувак, у которого очко не заиграет ни при каких обстоятельствах.

Есть у нас один еврейчик, такой хилятик, что, пожалуй, не справился бы и с петухом, так вот его делают командиром взвода. И он этого действительно заслуживает. Всегда знает, когда двигаться вперед, а когда переждать; он постоянно думает. Это как раз то, что требуется от настоящего солдата. А великий стрелок Эл только и заботится, как бы не обделать штаны, в буквальном смысле. Глубоко вдыхает и выдыхает, чтобы не отправиться быстрым шагом в сторону полевой кухни. И каждый раз, когда я успокаиваюсь настолько, чтобы попробовать заснуть, меня начинает одолевать какое-то сумасшествие, прямо хоть отправляй в дурдом; а потом нас отводят с передовой, и я пытаюсь опять хоть как-нибудь привести себя в порядок. Я сплю мало, все время мерещатся оцинкованные гробы. Руки дрожат так, что мне с трудом удается застегнуть ширинку. И это все время, а не только когда дела уже совсем плохи. Похоже, мое дурацкое тело пытается как-то само контролировать ситуацию, отказываясь подчиняться мне. Мой мозг ничего не может с этим поделать.

Льюис и Бреннер — а Бреннер это тот самый еврейчик — попадают под перекрестный огонь под Омсдорфом. Из стариков больше никого не остается, так что меня назначают заместителем Ричардса. Этот Ричардс прибыл к нам с пополнением, когда мы были уже в Сааре. Свои нашивки я присобачиваю, когда наш батальон стоит в резерве, причем делаю это кое-как, большими стежками. Не верится, что они прослужат мне долго. Не может быть, чтобы все в конце концов не выплыло наружу.

Я сплю рядом с Харрингтоном. Старина Харрингтон обучался по программе АПСП, пока ту не прикрыли, и заработал «траншейную стопу» зимой в Арденнах. На фронт он вернулся две недели назад. Он не дурак и видит, что я вот-вот сломаюсь. Перед тем как нам сняться с передовой, он вызывается командовать за меня чертовым патрулем, в который я должен идти вместо Моргана. Трудно придумать больший подарок, чем командовать чьим-то чужим патрулем. Харрингтон родом из Калифорнии. Никогда еще не видел парня с такими нервами, как у него. Он бы уже давно был командиром взвода, если бы медики не привязались к его «траншейной стопе».

И вот мы сидим в резерве, и я день за днем исхожу на дерьмо, жду и благодарю Бога за каждый лишний прожитый день. Затем мы получаем приказ сменить первый батальон в районе городка под названием Нойендорф. Там-то мы и нюхнули, что такое линия Зигфрида.

Ночью, за два часа до рассвета, мы продвигаемся вперед, огибая под огневым прикрытием склоны холмов. Первый батальон, который отводят с позиций, проходит мимо. Ребята приветствуют нас всякими жизнерадостными возгласами типа «Удачи вам, засранцы, она вам скоро понадобится!» или «Добро пожаловать в пекло!». Не правда ли, великолепно, чтобы поднять дух. Я сразу чувствую, как у меня начинает сводить желудок. Когда мы подходим ближе, где-то рядом начинают бить три или четыре орудия восемьдесят восьмого калибра и невесть сколько минометов. Снаряды разрываются так близко, что мы все ныряем в грязь. Над нами летит шрапнель. Даже в темноте видны черные участки, куда она попадает. Шрапнель вырывает на пастбище клочья дерна и разбрасывает их повсюду; они плюхаются вокруг нас, словно коровье дерьмо.

Мы входим в городок — там не осталось ни одного целого здания. Должно быть, его бомбили. Одна артиллерия вряд ли смогла бы сравнять его с землей до такой степени. Нас загоняют в подвал того, что еще недавно было домом. Рядом стоит церковь. Вернее, стояла. Теперь от нее остался только фасад, почти целый, но все остальное — груда камней.

Лейтенант Уолл, офицер связи из первого батальона, все еще здесь. Ричардс и я подходим к нему, чтобы узнать новости. Он объясняет, что на противоположной стороне долины стоит другой городок, который зовется Ройт. Уже начинает светать, и он указывает на несколько белых точек у горизонта, милях в полутора от нас. Ройт считается узловой точкой в этом секторе обороны немцев. Фрицы обороняют его как бешеные. В городе и вокруг стоит не меньше десятка «тигров». Говорит, патрулям нужно смотреть в оба. Его часть пробыла в Нойендорфе всего десять дней и потеряла двадцать семь человек. Он показывает, где должны быть передовые посты и как организовать сторожевое охранение. Он считает, что нам, возможно, придется атаковать Ройт, сюда стягивают всю дивизию.

Я возвращаюсь в подвал, и у меня уже вовсю крутит живот. Когда мне страшно, у меня кишка с кишкой разговаривают, а в голове становится совсем пусто. Внутри все так и дрожит. Господи, скоро заместитель командира взвода все-таки обосрется. Единственное, что, на мой взгляд, может меня спасти, — это прямое попадание.

В подвале дымно, воняет, но хотя бы тепло. Солдаты разлеглись на мешках вдоль задней стены и пытаются хоть немного поспать. В сводчатой нише у двери разведен костер, тут что-то вроде очага. Возможно, когда-то здесь хранили картошку. Вытяжки, конечно, нет, так что дым стелется по потолку, вытекает за дверь и поднимается вверх по лестнице. В районе двери дым держится на высоте каких-то четырех футов, так что нужно низко наклониться, чтобы вздохнуть, или держаться от этого места подальше. Дверной проем завешен одеялом, и единственным источником света служит огонь. Он чадит, солдаты пердят, а их грязные ноги смердят.

Я выхожу, чтобы найти сортир, и нахожу его рядом с тем, что осталось от задней стены церкви. Через ее обломки к нему протоптано что-то вроде узкой тропы. Становится все светлее, и холод чувствуется не так сильно. Часовыми сейчас Колер и Шнайдер, я вижу их в окопе у небольшого бугра. Господи, только бы не напороться на один из патрулей. Если готовится наступление, то все, должно быть, играют в бдительность и от него не отделаешься в два счета.

Я приседаю, и меня несет по-черному. Наверное, мне больше никогда не удастся просраться как человеку. Вот уже три месяца как моя задница не ощущает ничего твердого. Туалетная бумага висит на ручке саперной лопатки. Приходится подтереться раз пять, прежде чем я убеждаюсь, что теперь наконец могу натянуть штаны; встаю, застегиваюсь, потом беру лопатку и забрасываю свои фекалии мусором. В яме еще есть место; во всяком случае, до наступления как-нибудь дотяну.

Всю следующую неделю дела обстоят еще не так плохо. Нас не отряжают в патрули, и за нашим взводом всего один пост. Можно и отоспаться. Я прячусь в подвале, в этом вонючем каменном мешке. Единственное, что меня может там достать, — это прямое попадание. Но с расстояния в полторы мили это маловероятно. Пока я чувствую себя в безопасности, но боюсь наступления.

Оно начинается в четыре утра. Мы долго петляем по лесу, заходя слева. Он сосновый, и часть маршрута нам надо пройти по узкой лесной дороге, идущей через гребень холма, а затем спуститься по его противоположному склону, держа направление на Ройт. Только так мы можем подойти к нему ближе всего и при этом не двигаться по открытой местности.