Записки спутника - Лев Вениаминович Никулин

и больным. Это был малярийный поезд. Он привез тяжело-больных из Восточной Бухары. Там ловили Энвера. Красноармейцы бредили Энвером и басмачами. Умирающий от желтой лихорадки кричал звонким и чистым голосом: «Живым не дамся. Замучают!»

Шестнадцать месяцев назад на этом месте стоял другой поезд. Он назывался «Первый передвижной государственный показательный театр» и состоял он из семи спальных вагонов и одной теплушки. В двух вагонах жили актеры, актрисы, гримеры и бутафоры. В третьем — диктатор поезда, молодой человек с мушкой, по фамилии Тобби, и его фаворитка. В четырех вагонах была выломана вся внутренность; они назывались «репетиционный зал», «монтировочная мастерская» и «зал экзерсисов». Теплушку отдали под дары и лавры: там ехали рис, урюк, изюм, бараний жир. Актеры играли на станции один раз в неделю пьесу «Зеленый попугай». Тобби кричал страшным голосом на публику. Его секретарь грозил мандатом Совнаркома. В Самарканде транспортная Чека отняла и рассмотрела мандат: он оказался запиской Анатолия Васильевича Луначарского в НКПС с просьбой принять и выслушать подателя.

Ташкент. В бывшем общежитии шестнадцать месяцев назад ходил по коридорам боевой конь моего друга. Теперь там бегали горничные в наколках. В номерах пахло ремонтом. На стене под электрической кнопкой висело объявление о воспрещении после одиннадцати часов «громких разговоров, распития напитков, пения и игры на инструментах…» О, тень моего буйного друга Льва Михайловича!

В комиссионных магазинах без ордеров продавали текинские ковры и старые френчи, «сюзани» и лакированные довоенные ботинки. В парке, в «Чашке чая» уцелевшие полковые дамы туркестанских стрелковых полков разносили чай и пирожные. Мы были смущены, как дети. Мы переходили с опаской улицы. Движение арб и извозчиков приводило нас в ужас. Мы вернулись из пятнадцатого века. Сентиментальные юноши — мы вновь открыли музыку, живопись и книги. Мы гуляли по Ташкенту ночью. Здесь нет пушки на закате, никто не запирает на замок городские ворота и вообще нет ворот. По утрам бывший штат генерального консульства в Герате лежал в бреду, в малярии. Доктор из военного госпиталя вливал нам в вены хинин. Но вечером мы выползали на улицы и открывали для себя чудеса культуры — кино, трамвай, телеграф. Наконец мы открыли скорый поезд прямого сообщения и вагон прямого сообщения «Ташкент — Москва». Это было настоящее открытие после тахтараванов, вьючных коней и даже после «водянки» Кушка — Мерв.

Аральское море, Джусалы. Здесь полтора года назад поезд афганской миссии стоял неделю, пока чинили размытое полотно. Кейсар-ханум, жена одного товарища по фронту (ее приютила в вагоне Лариса Михайловна), напудренная, набеленная, смотрела подведенными глазами из окна вагона. Киргиз проходил мимо поезда, взглянул и спросил: «Кто это?» — «Китайский генерал», ответили ему не задумавшись матросы. «Из Чугучака?», спросил киргиз и ушел.

Через двое суток мы пересекали Волгу, Волгу Азина, Кожанова, Раскольникова и Ларисы Рейснер. Вдали за переплетом моста были Дубровка, Водяное, Балыклей, безвестные городишки и села, вписанные навеки в историю гражданской войны. Когда красные уходили из Водяного, деревенский поп бросился на колокольню. Он торопился встретить белых колокольным звоном. Азин услышал звон и вернулся и отхлестал попа плетью. Пока белые входили в Водяное, он успел поучить попа и вернуться к своим.

Балыклей, близ Дубровки. Белые ушли из Балыклея. В разгромленном доме, где жил генерал, нашли портрет Горького. У портрета были выжжены папиросой глаза. Об этом мне рассказал уже этим летом Борис Калинин.

Москва, 1926 год, зимняя ночь. В маленьком зале Дома Печати стоит красный открытый гроб. Красноармейцы стоят на часах в голове и в ногах Ларисы Михайловны Рейснер. Ночь, шаги разводящего и слабый треск паркета. Внизу, в вестибюле, глупый, старый, с золотыми лебедями вместо ручек, диван. И лживый старый портрет Шухаева, мнимый портрет Ларисы Рейснер. На диване — ее новые друзья и старые спутники по Волге, Каспию и Хезарийской дороге. Они говорят о прошлом, только о  п р о ш л о м  Ларисы Михайловны, о будущем говорить нельзя, б у д у щ е г о  у нее нет. Вот что значит  с м е р т ь. Я возвращаюсь к гробу и не верю в смерть. Это не Лариса Рейснер.

И я вижу девушку, косы, уложенные кольцом вокруг высокого чистого лба. Я слышу звенящий, как сталь, смех и вижу коварную наивность, заставляющую пошляка раскрыться и откровенничать и получить внезапный, убийственный удар острием бритвы. Я слышу беседу, заставляющую собеседника быть все время настороже, как в разведке, чтобы не быть осмеянным, опустошенным и отброшенным в сторону, как пустая шелуха.

Петербургская сторона, Большая Зеленина…

«Северная Пальмира», София, Третий Рим. Эстетизм, мистика, самолюбование. Где противоядие против этой отравы, где мужество, чтобы ее преодолеть?

Сатрап был мощен и прекрасен телом, Был голос у него как гул сраженья, И все же девушкой не овладело Томительное головокруженье…

Петроград, Москва, Волга… «Сволочи! Отдали Казань, бросили товарищей. Мало расстрелять! Сволочи!…» Чей это голос? Какой это год? 1918-ый.

И опять: «Адмиралтейство, солнце, тишина». В Кронштадте на рейде яхта «Нева» комфлота Балтийского моря… «Товарищи красные балтийцы, британский флот вошел в балтийские воды. Товарищи…»

Хезарийская дорога. Стремя в стремя, вскачь, со свистом и песней по запретной стране. Окаменевший мулла, паломник из Мекки, обращенный в соляной столб на дороге.

И последний вечер в Кала-и-фату. «Мы не поссорились? До Москвы?» — «Да».

Зимнее московское утро, последний путь от Никитских ворот до кладбища Новодевичьего монастыря. Алый, ранний зимний закат. Колесо катафалка вертится перед глазами.

Колесо вертится, не заботясь о вычислениях ученых.

Колесо вертится и уносит Ларису Михайловну Рейснер. Мы идем следом.

Люди, знавшие ее близко, могут упрекнуть автора «Записей спутника» в том, что он канонизировал образ. Они не правы. Святых нет, святые — непривлекательные и скучные люди. Был человек; у него были слабости, некоторая доля сентиментальности, некоторая склонность к театральности, иногда склонность идеализировать маленьких, в общем мелких людей. Был писатель; он оставил книги; есть некоторая претенциозность, излишняя чувствительность и нарядность в первой книге. Но если забыть все слабости, все мелкое, незначительное, легко растворяющееся во времени — остается человек, боец, писатель и женщина