Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

— Хочешь, за лекарем пошлю?

— Нет, — отвечаю я, чувствуя себя в ловушке.

Лекарей я и так-то не люблю, а они, небось, еще вопросы начнут задавать, на которые мне отвечать совсем не захочется! Но и Дюваль ни в коем случае не может смотреть на мою несчастную спину. И я говорю:

— Если оставишь меня в покое, я и сама прекрасно о себе позабочусь.

Он недоверчиво хмыкает:

— В самом деле? Это что, еще одно чудо Мортейна? Его посвященные способны изгибаться таким образом, чтобы промывать раны на собственной спине? — И добавляет, желая успокоить меня: — Если волнуешься насчет платья, я уверен, аббатиса все поймет правильно.

Но конечно же, платье волнует меня в самую последнюю очередь. Я так паникую, что даже не могу дышать.

В памяти разом оживает вся грязь, которая с самого младенчества летела в мою сторону. И ведь кто честил меня из-за шрамов? Крестьяне, которым не привыкать было к разного рода безобразиям и уродствам. Другое дело Дюваль! Он благородных кровей, он рос при дворе, среди роскоши и красоты. Моя спина обещает стать самым отвратительным зрелищем, какого когда-либо касался его взор, и перенести это я не могу.

— Нет. — Я отступаю назад, намеренная любой ценой избежать его рук. — Ничья помощь мне не нужна.

Мое упрямство заставляет его нахмуриться.

— Если мы не позаботимся о ране, — говорит он, — ты долго не сможешь пользоваться рукой и плечом. Это ли праведная служба твоему Богу и твоей герцогине?

Я снова шиплю, на сей раз от бессилия. Ну вот как спорить с этим человеком? Он в любом случае найдет довод, напоминающий о цели моего пребывания здесь. Более того — о моей единственной цели. Служение Мортейну для меня превыше всего, а значит, ни скромности, ни стыду нет места. Быть может, это Бог посылает мне испытание, проверяя, не перевесит ли суетное женское тщеславие мой долг перед Ним?

Понимая, что придется смириться, я все же ворчу:

— Как будто мужчина что-то понимает в шитье.

Дюваль в ответ на это хохочет так, что на щеках — кто бы мог подумать — на миг возникают ямочки.

— Если мужчина собирается выживать в битвах, да еще и помогать своим товарищам по оружию, он выучится не только шитью, но и вышиванию крестиком, и художественной штопке! А теперь хватит глупостей, иди-ка сюда.

Я медленно возвращаюсь к кровати, сажусь и поворачиваюсь к нему спиной. Внутри у меня пустота. Напоминаю себе: что бы Дюваль ни сказал по поводу моих шрамов, это не будет иметь ровно никакого значения. Более того — ужас и отвращение, которые он сейчас испытает, помогут мне возвести между нами непреодолимую стену. В ушах у меня звучат слова, которые он произнес, когда мы оставляли обитель: «Рождение от одного из прежних святых возводит твою родословную в особый разряд, куда нет ходу людям самых благородных кровей, — точно так же, как сеятелю репы никогда не стать дворянином».

Красивые речи! Что-то он скажет теперь, когда своими глазами увидит, как метит человека подобное происхождение.

Пока он расшнуровывает мой корсаж, я сижу точно аршин проглотив. Наконец верхняя часть платья падает вперед. Я ловлю ее обеими руками и прижимаю к себе, точно силясь укрыться за ней.

Сзади раздается шорох: Дюваль вытаскивает из поясных ножен кинжал. Звук, с которым он режет мою залитую кровью сорочку, кажется в тихой комнате невероятно громким. Воздух холодит мне влажную спину. Я что есть сил впиваюсь пальцами в платье, готовясь к тому, что сейчас неизбежно произойдет.

Дюваль ничего не говорит, и это тянется так долго, что я невольно вспоминаю жуткое молчание Гвилло, увидевшего мою спину. А потом — его страх, ярость и омерзение. Я принуждаю себя дышать — иначе дыхание попросту замирает в груди.

— Так вот в чем дело, — наконец произносит Дюваль. — Вот, значит, что ты от меня прятала. Бедняжка Исмэй! — Его голос сладок, точно тихая ласка. Я расправляю плечи и смотрю прямо перед собой, а Дюваль спрашивает: — Кто это тебя так?

Я отвечаю:

— Меня обжег яд, сваренный деревенской ведьмой для матери, пытавшейся изгнать меня из чрева.

Когда он вновь ко мне прикасается, я чуть не вскрикиваю от изумления. Он ведет пальцем вдоль шрама, и моя кожа вздрагивает от прикосновения. В этом месте она невероятно чувствительна. Неожиданно блаженное ощущение разливается по всей спине, как от прикосновения ангельского крыла.

Кто бы знал, каких усилий мне стоит не спрыгнуть с кровати и не броситься прочь!

Вероятно, ощутив это, Дюваль тихо произносит:

— В шрамах нет бесчестья, Исмэй.

Мне хочется высмеять эти ласковые слова и заявить, что его мнение для меня ровным счетом ничего не значит. Только это была бы неправда. Значит, да еще как! И даже хуже того — ломает последние рубежи моей обороны.

— Надо промыть, — бормочет он.

Мне остается лишь согласиться — действительно надо. Он встает, и я чувствую облегчение… и вместе с тем — разочарование.

Дюваль наливает воды из кувшина в неглубокий таз и несет его к кровати. Ставит тазик себе на колени и смачивает льняную тряпицу, после чего легкими и уверенными касаниями смывает загустелую кровь. Точно так же за мной ухаживала бы, к примеру, сестра Серафина, но до чего же остро я чувствую его прикосновения! Каждый вершок моей кожи, каждый позвонок и даже самый шрам — все просто млеет от удовольствия. Весь мир суживается до пределов моей спины, которую трогают его руки, все остальное просто перестает существовать.

Я закрываю глаза и делаю попытку разрушить очарование:

— А у тебя есть шрамы, господин мой?

— Конечно. — Он отнимает тряпочку от моей кожи и выжимает над тазиком. — Один я получил на службе у моего отца-герцога, другой — служа сестре. — Он подносит вновь смоченное полотно к моей коже, и я содрогаюсь. Мне так хочется всем телом податься навстречу его руке, прижаться к нему, погрузиться в источаемое им тепло. Вместо этого я заставляю себя слегка отстраниться.

— Наверное, уже все чисто, — говорю я ему.

Он придерживает меня за здоровое плечо, и где-то в потаенной глубине моего тела зарождается совсем особая дрожь.

— И правда чисто, — говорит он, — но рана довольно глубокая, так что придется зашить. Хорошо, что мышцы не затронуты, — думаю, заживет быстро. Ты же не боишься нескольких швов?

Кажется, он берет меня на «слабо», и я отвечаю:

— Еще чего! — И замираю неподвижно.

Я даже приветствую каждый укол иглы, входящей в мою плоть. Вот уж к чему я издавна привыкла, так это к боли! К тому же она помогает преодолеть хмельное опьянение от прежних прикосновений Дюваля.

— Ну все, — говорит он наконец, и я чувствую натяжение нити: мой целитель завязывает узелок. Потом наклоняется вплотную, обдавая мою кожу теплым дыханием, и зубами перекусывает нитку. — Вот так. Теперь подними руку, только медленно. Хочу посмотреть, не тянет ли где.