Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Когда с одеванием покончено, он коротко кланяется мне:

— Отдыхай, приходи в себя. Как будешь готова, жду тебя в моем кабинете.

Сухое обращение ранит меня, но в то же время приносит облегчение. Я киваю, все еще не слишком доверяя голосу, и Дюваль уходит. Наконец-то благословенное уединение! Я полностью одета, но все равно чувствую себя голой, причем и выставленной на всеобщее обозрение. Да какое там голой — с меня точно кожу содрали!

Кажется, сейчас я начну нервно хихикать, а из глаз вот-вот польются слезы. Что произошло? Весь мир изменился — между нами угнездилось что-то темное и тревожное.

Кое-как восстановив привычное самообладание, я покидаю личную комнату Дюваля и отправляюсь в его кабинет, благо найти его нетрудно: здесь, во дворце, ему отведено всего несколько комнат.

Я медлю в дверях. Погруженный в раздумья, он сидит над шахматной доской.

— Господин мой? — окликаю я его тихо.

Он поднимает голову, хмурые складки на лице немного разглаживаются.

— А я уже тебя потерял, — говорит он.

Я краснею. В самом деле, для того, чтобы собраться с мыслями, понадобился почти час. Тем не менее мне все еще не по себе — то-то пальцы непроизвольно дергают серебряное шитье на юбке. Я подхожу к столику для шахмат.

— Каковы у нас дела? — спрашиваю я.

Я готова обсуждать с ним тактику и стратегию, расположение чьих-то сил — что угодно, кроме того, что недавно произошло между нами.

— Вот это я и пытаюсь определить, — говорит он.

Доску сплошь заполняют черные фигуры, рядом с белой королевой — всего горстка союзников.

— Кто-то из тайных советников подкупил стражу Немура, — произносит он. — Либо проболтался кому-то, а тот сделал остальное.

Палец Дюваля легонько опускается на макушку белой королевы. Я непроизвольно вздрагиваю, вспоминая, как эти пальцы касались моей щеки, гладили шею и спину. Такие сильные пальцы — и так нежно обрамляли мое лицо! Злясь на себя, я пытаюсь отогнать морок и замечаю:

— Мадам Динан могла запросто рассказать д'Альбрэ.

— Верно, однако эти двое — враги известные и явные. Меня куда больше заботят враги тайные и неведомые. Удалось ли французам подкупить кого-то в Тайном совете? И если да, то кого?

— А с какой бы стати тайным советникам продавать им Немура?

— Вот в том-то и вопрос, — говорит Дюваль. — И еще: что они могут предпринять дальше?

— Мы-то что собираемся предпринимать? — говорю я. — Теперь, когда не стало Немура, какие возможности остаются у герцогини?

— Император Священной Римской империи, — без колебаний отвечает Дюваль.

— Тогда, вероятно, нам стоило бы встретиться с его посланником?

— Это ясно, — задумчиво произносит Дюваль. Потом наконец-то отрывает взгляд от доски, и я вижу, до какой степени он устал. — Чудищу надо помочь с уборкой тел. Я осмелился распорядиться, чтобы ужин тебе принесли в комнату — не придется сидеть со всеми в большом зале.

— Ты очень добр и заботлив, господин мой.

Он коротко кивает:

— Могу я еще что-то сделать для тебя, прежде чем уйду?

«Верни мне спокойствие духа!» — так и подмывает ответить.

Вместо этого я лишь прошу разрешения воспользоваться его столом и перьями для письма — хочу сообщить настоятельнице наши последние новости.

— Конечно, — говорит он и уходит.

Оставшись одна, я заново обретаю способность дышать. Решившись доказать себе самой, что у него нет надо мной власти, я бегло обыскиваю кабинет, но ничего интересного не обнаруживаю. Ни тайных писем, ни спрятанного оружия, ни единой мелочи, которая намекала бы: на самом деле он не тот, кем хочет выглядеть, — не преданный единокровный брат герцогини Анны.

После безрезультатного обыска я с тяжким сердцем приступаю к письму. Нужно очень многое поведать аббатисе, но вопросов, которые я хотела бы задать, еще больше. Нет ли у нее каких предположений относительно того, кто мог убить Немура? Не отказалась ли она от своих подозрений в отношении Дюваля? Можно ли мне с чистой совестью трудиться заодно с ним на благо герцогини? А любовь? Что говорит о ней наше учение? Грешно ли перед Мортейном ее к кому-либо испытывать? Уж верно, не слишком грешно, ведь, если верить де Лорнэю, между ним и кем-то в монастыре водилось нечто вроде любви.

Или, может, их связывала не любовь, а лишь страсть? Я подозреваю, что монастырь не возражал бы, обзаведись мы, послушницы, любовниками. Зря ли сестры так усердно наставляли нас в этом искусстве — не для того ли, чтобы мы на деле применяли полученные уроки?.. Но влюбиться по-настоящему — это, я полагаю, совсем другое дело. Попахивает оскорблением священных основ. Одно сердце не может служить двум повелителям одновременно!

Конечно, ничего подобного в своем письме я не написала. Вместо этого добросовестно изложила все, что возымело место в течение последних нескольких дней. Обещание д'Альбрэ силой, если понадобится, принудить Анну к соблюдению брачного договора; появление герцога Немурского с более чем заманчивым предложением; его предательское убийство и то, как Мортейн привел меня к двуличному стражнику.

Я с тяжелым сердцем заканчиваю письмо, уж очень скверные новости приходится сообщать в монастырь.

Делать мне больше нечего, и я пользуюсь свободным временем, чтобы черкнуть письмецо Аннит. Перо так и летает по пергаменту: я щедро изливаю подруге свои сомнения и заботы. Спрашиваю, известно ли ей о мизерикордии и о той милости, которую ее посредством Мортейн оказывает Своим жертвам. Я повествую о нежном побеге любви, который готов был процвесть между юной герцогиней и мужественным Немуром, и о том, как безжалостно этот побег был растоптан. И напоследок интересуюсь, известно ли Аннит что-нибудь о любовных связях посвященных монахинь вне монастырских стен.

Последние строки дописываю уже не без труда: наваливается усталость. Я складываю и запечатываю оба письма, потом возвращаюсь к себе в комнату — ждать, когда доставят мои вещи и, среди прочего, клетку с Вэнтс.

Остаток дня и затем вечер тянутся нескончаемо. Я разрываюсь между «хочу» и «не хочу». Я не хочу, чтобы Дюваль заходил сегодня ночью в мою спальню. Я вымотана и сбита с толку — хуже, чем когда-либо в жизни. И в то же время… в то же время я ужасно боюсь, что он не придет.

Правда состоит в том, что я уже вообразить не могу ночь без него.

Что ж, на сей счет я могла бы не беспокоиться. Дюваль постоянен, словно морской прилив. Сегодня он приходит даже раньше обычного, желая проверить, как я себя чувствую и не сильно ли беспокоит меня рана.

— А ты не спишь, — говорит он, беззвучно проскальзывая в дверь.