Карл, герцог - Александр Зорич

– Красиво, – зачарованно прошептал Жермон, до которого наконец дошло.

Пиччинино сидел на треугольном щите, в красном поле которого черный василиск побеждал золотого льва, и через тростинку посасывал пивко из приемистой баклаги. Под правой рукой Пиччинино лежали в ряд заряженные арбалеты – на всякий случай.

Вокруг него сидели на щитах и посасывали пивко тысяча кондотьеров. Коней они отпустили – всё равно кормить их будет теперь нечем.

Зато пива ожидалось много.

Как только крестоносцы прибыли на Родос, Пиччинино внес вполне невинное предложение: отрядить его легкую кавалерию нести дозорную службу вдоль пустынных берегов Родоса. Вдруг туркам вздумается высадить десант? Тогда люди Пиччинино завяжут с неприятелем бой и отправят гонцов в крепость за подкреплением. Карл чувствовал подвох, но близость кондотьеров его сильно нервировала. Ему было дешевле отослать папские подкрепления прочь из лагеря. Предложение Пиччинино было принято.

Сегодня ночью двадцать сотен янычаров высадились в глухой бухточке, где их уже поджидал Пиччинино. Кондотьеры любезно сопроводили отряд до скалы с романтическим названием Прыжок Тристана, а после положили щиты на землю и уселись на них в знак вооруженного нейтралитета. Компанию янычарам составили только несколько квалифицированных лучников, с которыми Пиччинино вместе начинал свою карьеру в Венецианской республике. У этих было спецзадание, результатов которого и дожидался Пиччинино.

Побоища в лагере Пиччинино не видел – мешал Прыжок Тристана, а высовываться и торговать еблищем на потребу наблюдателям из Кастель-делла-Виларетта не хотелось. Вдруг кто-то из них спасется с обреченного острова? Тогда пиши пропало репутации.

Поэтому Пиччинино пришлось довольствоваться зрелищем родосского рейда.

У кого-то (Пиччинино был уверен, что не у Карла, потому что графа больше нет, увы; не должно быть, по крайней мере), скорее всего у старого хрыча Скарампо, разыгралось воображение, которое в данном случае было тождественно интуиции. В море ещё ничто не предвещало опасности, а на генуэзских галерах сыграли боевую тревогу, кулевринщики рассыпались вдоль поднятых фальшбортов, канониры расчехляли артиллерию.

– Джакопо, наши вернулись! – в спину Пиччинино стукнул маленький камешек.

Кондотьер вздрогнул от неожиданности и невиданного панибратства. Совсем распустились, сволочи! Думают, нейтралитет – это бардак. Нет, сейчас-то как раз надо держать ухо востро! Пиччинино поймал себя на том, что его внутренний голос стал голосом Карла, но это его не смутило.

Пиччинино резко обернулся. В левой руке он продолжал держать пивную баклагу, в правой появился арбалет. Но разборки «Кто?! Ты? Или ты? Может, повторишь?!» не последовало.

Пиччинино выронил баклагу, а затем и арбалет.

Насаженная на обломок пики длиной в сажень, на Пиччинино таращилась голова Карла, графа Шароле. Пику, гордо приосанясь, держал один из доверенных лучников Пиччинино, а ещё трое – усталые, но довольные – понимающе улыбались. «Ясное дело, Джакопо, от радости тоже может приключиться кондрашка», – вот о чём пели их масляные улыбки.

1. Мне следовало бы это сделать самому.

Я малодушная, ничтожная тварюка, эхидна, эмпуза, лилит, я прощу себе что угодно, но только не отказ от убийства, ведь теперь осталось лишь кусать во сне локти и думать об осиротевшей Европе, в которой больше не на кого смотреть, некого побеждать подлостью и коварством, было бы лучше выиграть проклятую битву при Тальякоццо и остаться на службе у сицилийского короля, чтобы никогда не встретиться с Карлом и никогда не сидеть здесь, глядя на посиневшие губы Карла, в его погасшие глаза, снова на губы, снова в глаза, в этом лабиринте можно остаться навечно.

Пиччинино смежил веки, но и теперь его зрачки продолжали перекатываться вверх-вниз, вверх-вниз, отыгрывая мнемомоторную фотографию мертвой головы Карла.

2. Что «это» мне следовало бы сделать?

Дело ведь здесь не в деньгах, что бы я не говорил до и после своим людям, Силезио, самому себе, Йыргылман-паше, вовсе не в этих огромных карманных солнцах, что греют лучше настоящего, дело в другом солнце, черном и рваном, красном и треугольном, свинцовом и ртутном. Если бы оно не билось во мне пойманной скорпеной, ядоточивое, всё в игольчатых воротниках и фальшивых карбункулах, я бы сегодня ночью приказал перебить янычар, я предал бы тех, кому предал Карла и Родос, а утром мы вдвоем – я и молодой граф – сделали бы «это» (одолели турок), мы стали бы первейшими героями Европы, а головой Йыргылман-паши сыграли в кегли.

Пиччинино открыл глаза. Перед ним была голова Карла, не Йыргылман-паши.

3. Стоило ли это делать?

Не стоило, хотя ты иначе не смог бы и не сумел бы. Ты сам хотел Карла в любом контексте принадлежности и наконец получил его. Вот он весь – ничего более значительного от него не осталось. Только губы и глаза.

Пиччинино снова закрыл глаза, но поджать губы не смог – челюсть по-прежнему безвольно болталась на пределе сухожилий.

4. Может ли от радости приключиться кондрашка?

Нет, от радости не может.

С Пиччинино случился припадок. Подходящей палки под рукой не было и, чтобы кондотьер не откусил себе язык, ему всунули в зубы обломок всё той же пики с головой Карла.

Турецкие корабли числом восемьдесят один летели к Родосу быстрее ветра, о чём свидетельствовали паруса, выгнутые против направления движения. Эту несообразность из генуэзцев мало кто заметил, а из заметивших никто не спасся.

Когда авангард неприятельской колонны вошел в зону действительного огня, Скарампо скомандовал «Пли!». Свинцово-каменно-чугунный град изрешетил ближайшие паруса и уложил наповал четырех турок. Также наблюдались откол щепы, обтрус позолоты и обвал рей.

Корабли турок огнем на огонь не отвечали, казались почти безлюдными и продолжали лететь вперед с самоубийственной отвагой. Генуэзцы изготовились к абордажному бою.

– Огонь! – визжал Скарампо.

Следующие залпы – со второго по пятый – подожгли пару парусников и те, сцепившись горящим такелажем, закружились-затанцевали на месте, как трескучее колесо-шутиха. Остальные приближались – очень и очень быстро.

Шестой залп изрешетил турецкие корабли в упор. И вот тогда Скарампо наконец заметил, что вода вокруг турецких кораблей, а теперь и вокруг его родимых галер, залита черной маслянистой пакостью. И притом щупальца неведомого колдовства проникают в гавань всё глубже – к стоянкам транспортных кораблей.

За сплошной стеной привалившихся к генуэзским галерам камикадзе взорвались два танцующих корабля, набитые порохом, как и многие из их собратьев. Тотчас же огонь перебросился на воду и заревел повсюду.