Русско-еврейский Берлин (1920—1941) - Олег Будницкий

Фрумкин родился в 1879 году в Ковно (Каунасе), очевидно, в небедной семье, вовлеченной в местную еврейскую общественную жизнь. Учился в Гейдельбергском, затем в Петербургском университете, который и окончил по юридическому факультету в 1903 году. Еще будучи студентом, Фрумкин предпринял исследование образовательных практик хедеров в родном Ковно. Также, будучи еще студентом, изучал жизнь Слободки, местечка неподалеку от Ковно. Публиковался в юридических изданиях, так же как в еврейской печати. Был членом партии народных социалистов, работал в Союзе для достижения полноправия еврейского народа в России, входил в состав Политического бюро при евреях – депутатах IV Государственной Думы. В общем, был довольно активным участником и еврейской, и общероссийской политической деятельности. Фрумкин принадлежал к левым кругам российской общественности, но на жизнь зарабатывал юридической практикой и работой во вполне капиталистических предприятиях. Так, с 1916 года Фрумкин служил управляющим писчебумажного предприятия «Товарищество на паях “Картонтоль”».

Фрумкин начал сотрудничать в ОРТе еще в период революции 1905 – 1907 годов. Работа в ОРТе продолжилась и в Германии, куда Фрумкин через Норвегию эмигрировал после Октябрьской революции. В 1921 году он был секретарем съезда ОРТа в Берлине, на котором тот был преобразован во всемирную организацию. В Берлине Фрумкин служил в известном издательстве «Улльштейн», издававшем в 1920-е годы литературу на русском языке, был представителем книготорговой фирмы «Логос» при издательстве «Слово». После прихода Гитлера к власти Фрумкин стал работать юрисконсультом Берлинской еврейской общины по делам евреев – подданных иностранных государств863. Понятно, что главными его «клиентами» были русские евреи.

Через два месяца после отъезда из Берлина Гольденвейзер получил «отчет» от своего преемника Я.Г. Фрумкина:

Состоявшийся 29-го января вечер в пользу столовой дал превзошедший все ожидания результат – 6500 марок нетто! Он и вообще сошел удачно. Многочисленная публика лишь в незначительной части была русская. Яков Львович прислал приветственные телеграммы, на которые по инициативе присутствовавшего на вечере Шталя была послана коллективная телеграмма, приведшая Якова Львовича, конечно, в восторг. От Якова Львовича получаю часто письма. Его неутомимость и активность прямо поразительны.

…За январь от Джойнта перевод в обычном размере864 и поступил сверх того эквивалент 5000 фр. фр., оказавшийся, однако, не около 1000 марок, а лишь около 750 марок. Джойнт, переводя деньги, предупредил, что ассигновки на 38 год еще не установлены и что они посылают прежнюю сумму, не предрешая этим, что в этом размере ассигновка будет сохранена на 38 год. Они просили этот перевод считать платежом в счет могущих быть ассигнованными на 38 год сумм. Я послал Якову Львовичу копию этого письма, само по себе, как мне кажется носящего скорее формальный характер. Я.Л. написал мне, что на всякий случай по возвращении Бернарда Кана из Америки снесется с ним по этому поводу и постарается закрепить ассигновку в прежнем размере865.

Поступали пожертвования и от соотечественников из Франции. Г.И. Кобылянский предоставил 1360 марок, жена И.С. Соскина (он прислал письмо от ее имени) – 1000 марок. Причем оба жертвователя переводили деньги напрямую нуждающимся беженцам. Дело было, видимо, не в недоверии к организации, распределявшей средства, или в желании получить благодарность от облагодетельствованных. Для получения переводов из-за границы требовалось специальное разрешение, а перевести сравнительно небольшие суммы частным лицам было гораздо проще. Поэтому Фрумкин «указал достойных кандидатов г. Кобылянскому на 1380 марок, а г-же Соскин на 1000 марок». «Отрадно и трогательно, – заключил Фрумкин, – что наши ныне проживающие в Париже единоверцы не забывают русских беженцев здесь и делают в их пользу столь щедрые пожертвования»866.

В марте 1938 года Тейтель сообщал Гольденвейзеру:

Дела в Берлине, т.е. дела фонда моего имени, идут по-прежнему. Вчера получил письмо от господина Фрумкина, что к нему масса обращаются не только за помощью деньгами, но за разными советами. Джойнт присылает ежемесячно вместе с Zentralausschus867 – 3160 марок. Местных поступлений очень мало и в виду объединения [так! – видимо, следует читать: обеднения] русской еврейской колонии – пасхальные сборы – будут значительно ниже. Работают, – как пишет господин Фрумкин – господа Witenberg и Schulte, господин Лиссер все еще похварывает. Я все время в Ницце, настроение теперь здесь подавленное, тревожное, политическая атмосфера сгущена. … Я подкрепил кассу взносами 5.200 фр[анцузских] фр[анков] из Швейцарии и 8.000 от И.К.А. Что касается перевода марок, то об этом ведут переписку господа Соскин и Лурье с господином Фрумкиным868.

8 тысяч франков, полученных от Еврейского колонизационного общества, были частью субсидии, увеличенной до 40 тысяч. «Я очень рад, что работа в Берлине так хорошо наладилась», – откликнулся Гольденвейзер на оптимистичное (конечно, оптимистичное в пределах обстоятельств) письмо Тейтеля869.

Осенью 1938 года финансовое положение Тейтелевского фонда было все еще прочным: «Очень приятно, что материальные дела Фонда и столовой в столь благополучном состоянии. Что это за пожертвование в 3000 мар. от неизвестного? Я рад, что Парижский комитет так разбогател, что может оплатить выдачи Каганов и эту сумму»870.

Нам неизвестно, о каких выдачах идет речь – то, что было понятно корреспондентам и не требовало разъяснений, увы, остается загадкой для историка, читающего эти тексты 70 лет спустя. Мы приводим эту цитату лишь для подтверждения того, что Тейтелевский фонд был вполне финансово состоятелен. А имя его председателя служило гарантией того, что пожертвования попадут в конечном счете в нужные (точнее – нуждающиеся) руки.

Наиболее острой проблемой берлинской организации был дефицит людей: даже самые оптимистичные постепенно убеждались, что «пересидеть» гитлеровцев вряд ли удастся, и уезжали из Германии. Собрался уезжать и Я.Г. Фрумкин.

«Заменить его будет очень трудно, – сетовал Гольденвейзер в сентябре 1938 года. – Я очень рад, что моя инициатива по привлечению его к нашему делу оказалась столь правильной. Хотя кой-кто мне на него и жаловался, но все же, как говорит Смердяков: “с умным человеком всегда поговорить приятно”. Он сумел войти в дело и фактически им управлять, а также информировать Вас толково и исчерпывающе. – Всеобщего постепенного разъезда из Берлина нужно было ожидать, но, по-видимому, этой осенью уезжает сразу большая порция и придется приноровить характер будущей работы к полному безлюдью. Привлечение Розенберг я считаю правильным. Русская служащая ее заменить не может, хотя бы потому, что таковую не примут на службу в общину, между тем нам необходимо сохранить и углубить связь с общиной, как несменяемой инстанцией. – Гольденберг, а если он откажется – Зайцев, конечно, смогут давать юридические советы, но едва ли так скоро освоятся с делом во всей его полноте, как это было с Фрумкиным. Еще хуже будет, если из их привлечения почему-либо ничего не выйдет. Прямо не знаю, к кому тогда обратиться»871.

Неясно, кто и почему жаловался Гольденвейзеру на Фрумкина. Возможно, это был другой его постоянный корреспондент, Б.И. Элькин. Уже после окончания войны Элькин, рассуждая в одном из писем о Германии и об отношении к ней русских эмигрантов, вспомнил Фрумкина, которого назвал «зловещим».

«В общей политике он до революции был всегда “левым”, – писал Элькин, – агитировал в еврейской среде против кадетов, против планов мирного преобразования России; в 1917 году он был членом Советов рабочих депутатов и агитировал против Временного Правительства первого состава. После большевистской революции, переехав в Германию, он был неутомимым пропагандистом германофильства. Впрочем, уже и до революции, а с особенной настойчивостью после революции он в еврейской политике всегда пропагандировал одну мысль: на Германию должны евреи возложить все свои упования, Германии они должны отдать все свое доверие»872.

Возможно, «германофильством» объясняется то, что Фрумкин задержался в Берлине столь надолго, хотя при его связях вполне мог уехать вскоре после прихода нацистов к власти. Заметим, что по отношению к Германии Гольденвейзер в конце 1930-х годов был скорее ближе к Фрумкину, чем к Элькину. Он и сам «досидел» в Берлине до конца 1937 года. Гольденвейзер, несмотря на приходящие едва ли не каждый день сообщения о радикализации нацистского режима, все еще считал сообщения газет преувеличенными. В особенности это касалось газет эмигрантских, точнее, самой читаемой газеты русской эмиграции: