Бедный маленький мир - Марина Козлова

Кто он вообще такой?

Нет, она, конечно, знает ответ – сербский композитор, известный, последние годы на него большой спрос, и большой вокруг его оркестра ажиотаж. Она что-то и раньше о нем слышала, но ее музыкальные предпочтения всегда лежали в другом русле, где-то в области умиротворенного Велленвайдера с одной стороны и фантастически позитивного Андреа Бочелли – с другой. А у него этномузыка, – как сказал Иванне кто-то, как бы даже не Виктор однажды, что-то такое незатейливое, легкое, симпатичное.

Ну да, рядом с ней, в зале, разворачивалось что-то легкое и незатейливое. Похожее на внезапный дрейф геотектонической структуры.

А она-то всегда думала, что композитор – очень мирное занятие. Как садовник, например…

Иванна вернулась в зал и прислонилась к стене невдалеке от сцены и стала рассматривать его, мирного композитора, со сложным чувством. Со смесью недоверия и какого-то почти неприличного антропологического интереса. В этот момент он завершал композицию. Поднял правую руку и соединил большой и указательный пальцы. И все стихло – не раньше и не позже, а именно в момент соединения большого и указательного пальцев. Только под ногами, остывая, гудел пол.

Он приложил руку к сердцу и улыбнулся с закрытыми глазами. А потом открыл глаза, продолжая улыбаться, легким движением убрал со лба волосы и посмотрел на Иванну. Улыбка была человеческой, мужской и детской, умной, двусмысленной, многообещающей и отвлеченной одновременно.

– Изыди… – произнесла Иванна шепотом и неожиданно для самой себя скрестила пальцы за спиной. – Только этого мне еще не хватало…

Он улыбнулся еще шире и взмахнул правой рукой над головой.

Женские голоса слились в один растущий снизу вверх столб света, и смуглые руки громадного лысого парня с казацкими усами с силой ударили в большой тотемный барабан.

Музыка была та самая – для Танца на коврах. У них там, в Мордовском лесу, нет такой музыки, именно поэтому женщины танцуют в полной тишине…

Он снова посмотрел на Иванну и задержал взгляд надолго – как бы вспоминая что-то. Или запоминая. Как будто хотел понять, где ее видел.

И вспомнил. Давор, вообще говоря, старался забывать лица и целые картины. После каждого концерта, мало того что у него болели глаза, так еще и случалось то неприятное состояние, которое он сам называл визуальной интоксикацией. Но дело в том, что три года назад в аэропорту Ганновера он смотрел только на нее.

Она же его не видела. Сидела за круглым металлическим столиком и разговаривала с высоким худым стариком. Старик тоже был достоин внимания – сосредоточенное умное лицо, руки с длинными пальцами, белый свитер, твидовый пиджак. Он вертел в руках какую-то плоскую коробочку – возможно портсигар, и кивал. А она говорила. Говорила, иногда улыбалась или задумывалась, иногда поднимала руку, скользящим движением дотрагивалась до виска или до губ. И своими немного удлиненными карими глазами смотрела на старика с настоящим обожанием. Да, это было чувство высокой пробы – Давор бы дорого дал, чтобы его Иренка или Наташа так смотрели на него в будущем. Потому что – так он решил – скорее всего, девушка – дочь пожилого человека.

Она была в легком черном пальто и в вязаном красном берете с орнаментом. Из-под берета торчали две короткие каштановые косички. Рядом с ней, доверчиво прижавшись к ее ноге, стоял блестящий чемодан «Samsonite» на армированных колесиках, своим дизайном напоминавший смешного маленького робота из первых «Звездных войн».

Хозяйка же «робота» была похожа на героиню какого-нибудь артхаусного европейского кино, возможно, даже черно-белого. Например, на студентку Сорбонны, которая снимает квартирку с газовой колонкой на Монмартре и с утра до вечера просиживает в кофейне с ноутбуком, а потом заводит неудачный и болезненный роман с никому не известным писателем.

От нечего делать Давор стал придумывать незнакомке биографию.

Ну да, роман с писателем. А у того случаются творческий кризис и сезонная депрессия, он курит отборную голландскую траву и пьет русскую водку и совершенно не удовлетворяет ее в постели. Он перестает бриться и мыться и непрерывно говорит о том, что весь мир – говно, а она по природе своей никак не может согласиться с этим утверждением, потому что считает, что мир удивительно прекрасен, особенно в той его части, которая имеет божественное происхождение. А писатель орет и матерится, и тогда студентка Сорбонны разбивает винный бокал о стену, произносит «да пошел ты, урод…» и уезжает на юг Франции, в Аркасон, к отцу. А у того уже созрел совиньон, да так, что в солнечное утро в каждой виноградине видны все клеточки и прожилки. Там, дома, она выпивает на ночь стакан теплого молока, по утрам же ходит гулять на берег моря в длинном сарафане из бледно-голубого китайского крепдешина…

Тут объявили рейс на Киев, и девушка, расцеловав старика, отправилась к турникету. Старик же стоял, ссутулившись и засунув руки в карманы, и смотрел ей вослед.

«Киев, Киев… – повторял про себя Давор. – Это Россия… нет, Украина. Да, Украина». В отличие от юга Франции Украина была для него малопонятной территорией. Откуда-то он вспомнил, что там плодородные земли и большие реки.

Через год его пригласят на украинский международный фестиваль этномузыки. Он не без удовольствия от окружающего ландшафта прокатится на машине от Киева до Одессы и еще раз вспомнит, что, возможно, именно здесь живет та самая девушка. И работает она, например, учительницей рисования. Нет, скорее, занимается чем-нибудь модным и творческим – скажем, дизайном интерьеров или выпекает на продажу маленьких керамических улиток в муфельной печи. А по вечерам гуляет со своей собакой биглем по какому-нибудь роскошному киевскому парку. Или пошла учиться в актерскую школу…

Ему и в голову не могло прийти, что в то же самое время Иванна третью неделю сидит в городе Харцызске, в холодной грязной гостинице, которая расположена аккурат между трубным и канатным заводами, плачет по ночам от ревматической боли в коленях и от полной неопределенности. А заодно пытается понять то, что отказываются понимать правоохранительные органы. Они, собственно, даже отказываются об этом думать. И все МВД отказывается об этом думать. О том, куда с пугающей периодичностью исчезают дети из города Харцызска. И что там за место такое, которое в городе шепотом называют Портал.

Иванна стояла, прислонившись плечом к стене, и с бьющимся сердцем слушала, как в теплом, пульсирующем, только что созданном мире возникает язык.

Волим те.

Волим те.

Волим.

Рядом с ней стояла маленькая девушка, которая несколько минут назад что-то спрашивала у своего молодого человека по-русски. Они оба были в фенечках-ксивничках-хайратничках. Представители дикого, но симпатичного племени декоративных хиппи. Теперь девочка тихонько подпевала.

– Вы знаете, что значит «волим»? – спросила ее Иванна.

– Люблю. Волим те – люблю тебя.

«Кад сам био мали…» – почти шепотом начал смуглый парень с барабаном.

– Когда я был маленьким, – перевела девушка и улыбнулась Иванне. – Сербский язык. Смешной такой. Очаровательный просто.

– Да-да… – согласилась Иванна и осторожно посмотрела на человека, который одним движением руки, а иногда просто кивком головы, улыбкой и взглядом управлял пространством звуков и слов, расширяя звучание до физических границ зала.

Где-то сзади, над головой Иванны, вне пределов видимости, зазвонил маленький серебряный колокольчик. Откуда он там взялся? Как он его туда поместил? Этого она понять не могла. Как не могла понять, о какие такие невидимые стены разбиваются невидимые большие стекла, отчего невидимые осколки со звоном осыпаются на пол.

– Йе, – выдохнул он в микрофон последнее слово и посмотрел ей в глаза.

Около года назад Иванна с Виктором разговаривали о том, откуда придет жопа. Быстро сошлись на том, что жопа придет откуда не ждали. Впрочем, так всегда и бывает. Но когда придет жопа, очень важно, чтобы человечество сохранило свое избыточное разнообразие – культурное, антропологическое, религиозное, природное… Какое там еще? Всякое. Потому что, как очень точно заметил Виктор, нам не дано знать, какой ресурс окажется главным и спасительным в тот момент, когда придет жопа. Может быть, нас спасет коротенькая колыбельная маленького племени долины Амазонки. А племя вот-вот попадет под паровой каток глобализации, унифицируется, и детишки будут отправлены учиться в американские школы и университеты. Забудется и сама колыбельная, и язык, на котором ее нужно петь. И вот тогда – все…

– Это же так просто, – удивлялся в том разговоре Виктор. – Почему этого никто не видит?

Так вот теперь, стоя у стены концертного зала в Хайфе, Иванна подумала: неплохо было бы, чтобы в момент, когда придет жопа, человек, стоящий сейчас на сцене, оказался где-то поблизости. Этот – «по чьему благословению я по небу лечу». Со своей необъяснимой силой, со своей единственной в мире улыбкой, со своими грустными темными глазами и со своими красивыми и яркими людьми. Иванна смутно, в самом общем виде понимала, что здесь все должно быть в комплексе – в сложившейся функциональной полноте. Нельзя исключить из этого гештальта ни гобой, ни волынку, ни высокую синеглазую скрипачку, которая за четыре минуты своего соло создала какую-то исключительную эмоцию и вибрацию, пробила, вырезала смычком окно с разноцветным лугом и дождем прямо в середине зала, ни медленный рассеянный жест руки композитора, убирающей спутанные волосы с высокого лба, ни его привычку смотреть прямо в глаза…