Жизнь Матвея Кожемякина - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Моё почтение! - неестественно громко вскричал поп, вскакивая на ноги; бледное, усталое лицо Горюшиной вспыхнуло румянцем, она села прямо и молча, не взглянув в глаза гостя, протянула ему руку, а попадья, опустив газету на колени, не своим голосом спросила:
- Как поживаете?
Было ясно, что все смущены. Гость сел, положил картуз на колено и крякнул.
- Жара! - виновато воскликнул поп. - А? Жарища?
- Жарковато, - согласился Матвей Савельев.
- Дуня, - попросила попадья, - поди, пожалуйста, узнай, как обед!
- Вот, - заговорил поп, дёргая дядю за рукав, - века шляется наш мужичок с места на место, а не может...
- Матвей Савельич, - сказала попадья, - мне надо поговорить с вами...
Она пошла в сад, а поп кашлянул и жалобно попросил:
- Анюта, ты не очень долго, а?
Не отвечая мужу, она строго сказала Кожемякину:
- Максим у нас.
- Видел.
- Вы - нехорошо поступили с ним.
Он искоса поглядел на неё и подумал:
"Ты всему начало положила..."
Нужно было отвечать, Кожемякин сказал первое, что пришло в голову:
- Всякому дозволяется рассчитывать работников...
- Да-а? - протянула она. - Без вины?
- Лентяй он, дармоед и дерзок, - нехотя сказал Кожемякин. - Вообще парень нехороший.
- Неправда! - почти закричала попадья и, понизив голос, ведя гостя по дорожке вдоль забора, начала говорить, тщательно отчеканивая каждое слово:
- Если вы верите в то, что ещё недавно восхищало вас, вы должны бы подумать...
Стебли трав щёлкали по голенищам сапог, за брюки цеплялся крыжовник, душно пахло укропом, а по ту сторону забора кудахтала курица, заглушая сухой треск скучных слов, - Кожемякину было приятно, что курица мешает слышать и понимать эти слова, судя по голосу, обидные. Он шагал сбоку женщины, посматривая на её красное, с облупившейся кожей, обожжённое солнцем ухо, и, отдуваясь устало, думал: "Тебе бы попом-то быть!"
- Мне больно видеть вас неправым...
Кожемякин остановился, спрашивая:
- А дядюшка Марк, он - как?
И она остановилась, выпрямив спину, по её гладкому лицу пробежала рябь морщин; похожая на осу, она спросила:
- Моё мнение вам не интересно?
Приподняла плечи и пошла прочь.
- Я его пришлю к вам.
Кожемякин оглянулся - он стоял в углу заглохшего сада, цепкие кусты крыжовника и малины проросли жёлтою сурепой, крапивой и седой полынью; старый, щелявый забор был покрыт сухими комьями моха.
Хрустнуло, на кусты легла вуалью серая тень, - опаловое облако подплывало к солнцу, быстро изменяя свои очертания.
- Ну-с, - заговорил дядя Марк, подходя и решительным жестом поддёргивая штаны, - давайте поговорим!
Кожемякин снял картуз, с улыбкой взглянул в знакомое, доброе лицо и увидел, что сегодня оно странно похоже на лицо попадьи, - такое же гладкое и скучное.
- Всю эту бурю надо прекратить сразу! - слышал он. - Парень самолюбив, он обижен несправедливо, наденьте картуз, а то голову напечёт...
"Осудил!" - подумал Кожемякин, но спросил ещё с надеждой:
- Осердились вы на меня?
- Не то слово! - сказал старик, раскуривая папиросу. - Видите ли: нельзя швыряться людьми!
И снова Кожемякин ходил вдоль забора плечо о плечо с дядей Марком, невнимательно слушая его слова, мягкие, ласковые, но подавлявшие желание возражать и защищаться. Ещё недавно приятно возвышавшие душу, эти слова сегодня гудели, точно надоедные осенние мухи, кружились, не задевая сердца, всё более холодевшего под их тоскливую музыку.
- Ах, сукин сын! - вдруг выдохнул он.
- Это - кто? Максим?- спросил дядя Марк, словно испугавшись.
- Конечно! Из-за него вот...
- Н-ну, - сказал старик, качая головою, - дело плохо, если так! Эх, батенька, а я считал вас... я думал предложить вам извиниться перед ним...
- Пред Максимкой? - не веря своим ушам, спросил Кожемякин, искоса взглянув на дядю Марка, а тот, разбрасывая пышную бороду быстрыми движениями руки, тихо упрашивал:
- И всё это уладилось бы...
- В чём - извиниться-то?
- Не понимаете разве?
- Обидно мне!
- А - ему?
Помолчали. Потом, смущённо глядя в лицо Кожемякина, дядя Марк, вздохнув, спросил:
- Так как же, а?
- Я пойду домой, - отводя глаза в сторону, сказал Кожемякин. - Надо подумать...
- Да, батенька, подумайте! Надо! Иначе парня не укротить, превосходный парень, поверьте мне! Такая грустная штука, право!
Кожемякин осторожно пожал руку Марка и пошёл из сада, встряхивая опустевшей, но странно тяжёлой головою.
"Значит - им всё равно, что я, что Максим, даже значительней Максим-от!" - думал он, медленно шагая по улице.
Из переулка, озабоченно и недовольно похрюкивая, вышла свинья, остановилась, поводя носом и встряхивая ушами, пятеро поросят окружили её и, подпрыгивая, толкаясь, вопросительно подвизгивая, тыкали мордами в бока ей, покрытые комьями высохшей грязи, а она сердито мигала маленькими глазами, точно не зная, куда идти по этой жаре, фыркала в пыль под ногами и встряхивала щетиной. Две жёлтых бабочки, играя, мелькали над нею, гудел шмель.
Кожемякин оглянулся, подошёл к свинье, с размаха ударил её ногой в бок, она, взвизгнув, бросилась бежать, а он, окинув пустынную улицу вороватым взглядом, быстро зашагал домой.
Дома, разморённый угнетающей жарою, разделся до нижнего белья, лёг на пол, чувствуя себя обиженным, отвергнутым, больным, а перед глазами, поминутно меняясь, стояло лицо дяди Марка, задумчивое, сконфуженное и чужое, как лицо попадьи.
"Стало быть - прощенья попросить?" - неоднократно говорил он себе и морщился, отплёвываясь, вспоминая подбритый, как у мясника, затылок Максима, его недоверчивые глаза, нахмуренные брови.
"До чего забаловали человека! - негодующе думал он. - Баба ему понадобилась, на - получи; человека пожелал склонить пред собою - помогают! Говорят против господ, а сами из мужика готовят барина - зачем? А кто такое Максим - неизвестно. Например - Вася, - кто его извёл?"
Но он тотчас оттолкнул от себя эту мысль, коварно являвшуюся в минуты, когда злоба к Максиму напрягалась особенно туго; а все другие мысли, ничего не объясняя, только увеличивали горький и обидный осадок в душе; Кожемякин ворочался на полу, тяжело прижатый ими, и вздыхал:
- О, господи!
Не раз на глаза навёртывались слёзы; снимая пальцем капельку влаги, он, надув губы, сначала рассматривал её на свет, потом отирал палец о рубаху, точно давил слезу. Город молчал, он как бы растаял в зное, и не было его; лишь изредка по улице тихо, нерешительно шаркали чьи-то шаги, должно быть, проходили в поисках милостыни мужики, очумевшие от голода и опьяняющей жары.
Кожемякин задремал, и тотчас им овладели кошмарные видения: в комнату вошла Палага, - оборванная и полуголая, с растрёпанными волосами, она на цыпочках подкралась к нему, погрозила пальцем и, многообещающе сказав: "подожди до света, верно говорю - до света!" - перешагнула через него и уплыла в окно; потом его перебросило в поле, он лежал там грудью на земле, что-то острое кололо грудь, а по холмам, в сумраке, к нему прыгала, хромая на левую переднюю ногу, чёрная лошадь, прыгала, всё приближаясь, он же, слыша её болезненное и злое ржание, дёргался, хотел встать, бежать и - не мог, прикреплённый к земле острым колом, пронизавшим тело его насквозь. Но раньше, чем лошадь достигла его, он перенёсся в баню, где с каменки удушливо растекался жгучий пар хлебного кваса, а рядом с ним на мокром полу сидел весь в язвах человек с лицом Дроздова, дёргал себя за усы и говорил жутким голосом:
- Взмолился я, взмолился я, взмолился...
Вдруг окно лопнуло, распахнулось, и, как дым, повалили в баню плотные сизые облака, приподняли, закружив, понесли и бросили в колючие кусты; разбитый, он лежал, задыхаясь и стоная, а вокруг него по кустам шнырял невидимый пёс, рыча и воя; сверху наклонилось чьё-то гладкое, безглазое лицо, протянулись длинные руки, обняли, поставили на ноги и, мягко толкая в плечи, стали раскачивать из стороны в сторону, а Савка, кувыркаясь и катаясь по земле, орал:
- Аллилуйя, аллилуйя!
Набежало множество тёмных людей без лиц. "Пожар!" - кричали они в один голос, опрокинувшись на землю, помяв все кусты, цепляясь друг за друга, хватая Кожемякина горячими руками за лицо, за грудь, и помчались куда-то тесной толпою, так быстро, что остановилось сердце. Кожемякин закричал, вырываясь из крепких объятий горбатого Сени, вырвался, упал, ударясь головой, и - очнулся сидя, опираясь о пол руками, весь облепленный мухами, мокрый и задыхающийся.
Встал, выпил квасу и снова, как пьяный, свалился на диван, глядя в потолок, думая со страхом и тоскою:
"Умру я эдак-то, господи! Умру один, как пёс паршивый!"
Близились сумерки, и становилось будто прохладнее, когда он пришёл в себя и снова задумался о горьких впечатлениях дня. Теперь думалось не так непримиримо; развёртывалась - туго, но спокойнее - новая мысль:
"Конечно, если сказать ему один на один - ты, Максим, должен понять, что я - хозяин и почти вдвое старше тебя, ну..."
