Король сусликов - Николич Гоян

— Хорошо, я ведь терпеливая.

— Я пытаюсь стать лучше. Ты и вправду столько всего терпела… Все эти годы… когда у меня срывало крышу… Прости… прости меня…

— Но сейчас-то с тобой все нормально. Если хочешь, расскажи мне, что было дальше…

— Солдаты-северяне уставились на меня, — продолжил я повествование о том, что случилось поздним вечером, после того как мой отряд угодил в засаду. — Они не притронулись к оружию. Один из них сидел за безоткаткой — бандурой со стволом длиной метра три с половиной, не меньше. Он мог бы разнести меня в клочья вместе с деревьями за моей спиной. Вьетнамцы решили, что я призрак. Я был с ног до головы в крови, я буквально ею пропитался. На лицо налипла трава. В общем, жутко выглядел. Я подошел к ним вплотную и снес первому голову. Я разрядил в них половину пулеметной ленты. Вообще не целился — просто стрелял от бедра. Будто ссал в снег. Когда я перезаряжал, они даже не пошевелились. Ни один не схватился за оружие. Они просто таращились на меня и ждали смерти. В их представлении я, наверное, был большеглазым призраком-мстителем. Говорю же, видать, я и вправду кошмарно выглядел.

Я сел в кровати и закрыл лицо руками. Некоторое время я молчал. Как и жена. Однако, несмотря на тишину, я знал, что она рядом.

— Последний все орал и отмахивался от меня. Я погнался за ним, и мы стали носиться вокруг дерева, словно дети, играющие в пятнашки. Он был коротышкой — я таких мелких вообще больше в своей жизни не видел. У него волосы стояли дыбом. Он выхватил из кармана конверт, а оттуда вытащил маленькую фотографию и принялся тыкать ею в меня. На ней была женщина с ребенком — наверное, его жена. Луна светила ярко, и потому я разглядел фотокарточку в мельчайших подробностях. Женщина была смуглая, худенькая и очень субтильная — совсем как он. И лицо у нее, знаешь, грустное такое. На одном из передних зубов — блестящая металлическая коронка. Он мне все пихал эту фотографию, размахивал ею передо мной. Еще улыбался жалко, растерянно погладывая по сторонам, будто силясь придумать, что бы такое сделать, чтобы уговорить меня не убивать его. Потом сцепил перед собой руки и принялся раскачивать ими, будто ребенка баюкал. Снова выставил перед собой фотку, а она, знаешь, мятая была, сразу видно: таскал ее с собой в кармане не один месяц. У него была в носу сопля, небольшая такая, еще моталась туда-сюда, когда он дышал. Мне дико захотелось дать ему салфетку, чтоб он высморкался. Сопля не давала мне покоя. Он меня ею просто взбесил. Я буквально озверел. Никогда прежде не испытывал столь сильного приступа ярости. У меня сорвало крышу. — Я замолчал. Не хотелось сорваться в истерику с рыданиями. Жена и так на них за свою жизнь насмотрелась. — Я приставил ствол к его лбу, — собравшись с силами, продолжил я. — Пулемет так раскалился от стрельбы, что оставил ожог. Как тавро, которым клеймят корову, понимаешь? Он закрыл глаза и обмяк, понурив голову, будто понял, что сейчас его не станет. Я стрелял, покуда верхняя часть его тела не превратилась в какое-то кровавое мочало. И все это время он сжимал в руке фотографию. Веришь, нет, он так и не разжал пальцев. Половина туловища — в кровавую кашу, а он все держит фотку. Я ее забрал. И ее, и конверт, на котором был написан адрес. Сунул себе в карман. Сам не знаю зачем. Ублюдок с поехавшей крышей. — Я прерывисто вздохнул. — Потом я прочел в рапорте, что, оказывается, убил около двадцати человек. Я, само собой, не считал. Понятия не имею, как они это выяснили. И я не знаю, почему во всех подробностях помню каждую минуту, каждую сраную секунду из того, что происходило.

Я рассказал, как всю ночь шел по тропе в том направлении, откуда явилась последняя кучка солдат-северян, и по дороге вызывал по рации базу. Я был цел и невредим, и меня не волновало, что ждет впереди. Я двинулся в ту сторону, потому что ничего другого мне просто не пришло в голову.

Я шел очень долго. Жаль, что мне так много не пройти, особенно в гору, с моими-то коленями. Когда я взобрался на гребень, передо мной открылась лощина в окружении холмов. Сколько же там было вьетнамских солдат! По периметру долины мерцали огоньки костров, на которых готовили еду. Я слышал, как сквозь чашу тащили что-то тяжелое. В глаза бросились грузовые фургоны на здоровенных деревянных колесах, которые волокли люди, впрягшись в сплетенную из веревок упряжь. Другие солдаты везли на велосипедах прицепы, груженные штабелями каких-то ящиков. Кто-то из бойцов поднимал лебедкой на крутой утес, на который не смогла бы взобраться и коза, куски какого-то разобранного орудия — вроде бы старой гаубицы. Через долину шла одна-единственная тропа. Ее сторожи — ли часовые, расположившиеся высоко на деревьях, где были установлены специальные платформы.

То, что предстало перед моим взором, стало для меня полнейшим сюрпризом. Как такое может быть? Мы патрулировали этот район всю неделю и даже не подозревали о столь крупном сосредоточении сил противника. Лейтенант показывал мне фотографии, сделанные в ходе воздушной разведки. А ведь вылеты случались и ночью, проводились на небольшой высоте и с приборами ночного видения!

Я подполз к краю утеса, выступавшего над долиной, которая отсюда была видна как на ладони. Подумал, что, раз я на возвышении, возможно, мне повезет и сигнал рации добьет до базы. Я вытащил карту, которую вытащил из кармана Паппаса. С помощью армейского ножа отмерил на ней километр и, вдавив лезвие в плотную водонепроницаемую бумагу, поставил на равном расстоянии друг от друга три отметины.

Наконец-то рация ожила, мне на том конце кто-то ответил. Я назвался. Повисло долгое молчание. Я слышал смех, будто прервал чей-то разговор. Такое впечатление, что ребята били баклуши всю ночь, не зная, чем заняться.

— Ты что, прикалываешься, что ли?

— Нет, не прикалываюсь, — ответил я.

— Повтори координаты, — раздался скрипучий голос из рации.

Я посмотрел на карту, силясь разглядеть цифры.

— Из какого ты подразделения?

— Я сам себе подразделение.

— Ты прикалываешься?

Я назвал свой батальон, роту, взвод, фамилию командира бригады и месторасположение базы. Описал обложенный мешками с песком барак из гофрированного железа, служивший моему подразделению столовой. Рассказал, как выглядит эмблема дивизии.

— Что еще хотите узнать? Кто выиграл в прошлом году чемпионат по бейсболу?

— Вы должны быть на три километра южнее.

— Был южнее, а теперь я тут.

Я описал, что видел. Сказал, сколько примерно солдат и во что они одеты — ну, насколько я в тот момент мог разглядеть. Я уточнил, что если заходить на долину с воздуха, то лучше это делать с запада: авиацию увидят только в самый последний момент благодаря утесу, на котором я расположился.

— Какое у тебя звание, боец?

— Сержант, сэр. Младший.

— Как твоя фамилия, сержант?

Я ответил.

— Интересная у тебя фамилия, — произнес голос по рации. — Я даже не буду пытаться написать ее правильно.

Повисло долгое молчание. Я слышал лишь шум статических разрядов, прерывавшийся обрывками переговоров на других частотах: то с каким-то пилотом за много километров отсюда, то с артиллеристом, сыпавшим координаты. Потом раздалась какая-то китайская музыка, барабанный бой и разговор двух людей на непонятном языке — их голоса отдавались гулким эхом, словно они находились внутри пустого зернохранилища.

— Ладно, — наконец услышал я из рации. — Надеюсь, ты понимаешь, что попал в серьезный переплет?

— Так точно, сэр.

— Что ж, это хорошо.

— Что вы еще хотите узнать?

— Еще раз опиши, что видишь.

— У них тут вроде базы. Совсем как у нас. Дома разные, все честь по чести, только вот из дерева. Ну, знаете, типа их хижин, которые они из какого-то деревянного говна строят, типа палок, только размером побольше. У них тут всё из дерева, — сказал я. — Еще тут есть небольшая водонапорная башня с лестницей, а на ней — часовые. Думаю, они здесь уже давно обосновались.

— К тому моменту, когда мы начнем по ним работать, тебе надо убраться оттуда подальше. Понял? — произнес голос.