Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спокойствие и незаурядная «выдержка», проявленная Николаем II в «удручающей обстановке» (выражение Дубенского) 1 марта, когда он получил тяжелый моральный шок, отложившийся в его сознании словами в дневнике: «стыд и позор», представляется для многих своего рода феноменом. Что здесь приходило извне – от традиционных условностей придворного быта и умения «владеть собой совершенно», годами выработанного как бы царским ремеслом, и что рождалось в силу личных свойств самодержца – его «пониженной сознательности»? Каждый по-своему разрешит психологическую загадку, если она имеется. Для нас этот вопрос имеет значение постольку, поскольку он уясняет отношение монарха к событиям. Запись историографа за первое марта несколько неожиданно после рассказа о мотивах, побуждавших ехать в Псков для того, чтобы противодействовать вооруженной силой революции, непосредственно же приобретает совершенно иной тон. «Все больше и больше определяется, насколько правильно было решение ехать в Псков и избегнуть поездки в Петроград, где, наверное, произошли бы события, во всяком случае, неожиданные, – гласит она в чтении на заседании Чр. Сл. Ком. – Все признают, что этот ночной поворот в Вишере есть историческая ночь в дни нашей революции. Для меня совершенно ясно, что вопрос о конституции окончен, она будет введена наверное. Царь и не думает спорить и протестовать. Все его приближенные за это… все говорят, что надо только сговориться с ними, с членами Временного правительства. Я, свидетель этих исторических событий, должен сказать по совести, что даже попыток протеста не было… Старый Псков опять занесет на страницы своей истории великие дни, когда пребывал здесь последний самодержец России, Николай II, и лишился своей власти, как самодержец».
Разительное противоречие, заключающееся между первой половиной записи и второй, может быть объяснено только тем, что вторая была сделана в последнюю минуту истекшего дня (в записи имеется и прямое указание – около часа ночи), т.е. в обстоятельствах, совершенно изменивших конъюнктуру предшествовавшей ночи и, может быть, психологию несколько примитивного историографа: впечатления дня слились, и последнее заслонило более ранние переживания. С этого момента члены ближайшей свиты Императора превращаются в «поклонников конституции» (выражение Дубенского) и создается легенда о готовности Императора пойти на коренные уступки общественным требованиям… Мы знаем, что Дубенский в воспоминаниях послал мифическое царское согласие на «конституцию» еще 27-го в ответ на телеграмму Родзянко.
В своей обобщающей записи 1 марта историограф глухо говорит о беседах среди приближенных Царя по поводу новой «конституции», которой не оспаривал и сам монарх. Получается впечатление, что эти разговоры должны были находиться в связи с ожидавшимся приездом Председателя Думы на ст. Дно для переговоров с монархом от имени порожденной революционным порывом временной исполнительной власти. Так создалась легенда, которую не только поддержал, но и развил в своем псевдоисторическом этюде Щеголев – легенда о проекте «полуответственного» министерства, созданная в процессе переживаний монарха в день тяжкого испытания первого марта. «Такую уступочку» общественному мнению, – говорит историк, – могло изобрести присущее Николаю лукавство, опирающееся на поразительное невежество в конституционных вопросах». Опирается легенда на воспоминания Мордвинова, упоминающего о том, что Царь «телеграфировал в поезде Родзянко, назначая его вместо кн. Голицына председателем Совета министров и предлагая ему выехать для доклада на одну из промежуточных станций навстречу императорскому поезду». «Тогда же из разговоров выяснилось, – добавляет Мордвинов, – что предполагалось предоставить Родзянко выбор лишь некоторых министров, а министры Двора, военный, морской и иностр. дел должны были назначаться по усмотрению Государя Императора и все министерство должно было оставаться ответственным не перед Гос. Думой, а перед его Величеством». О том, что Мордвинов путает, свидетельствует несуразная дата, которую он устанавливает для телеграммы Родзянко, – это было будто бы еще до прибытия в Вязьму, т.е. в первую половину дня 28-го. Отнесем эти возможные, конечно, в придворной среде разговоры более правдоподобно на сутки позже. Я говорю «возможные», потому что версия «полуответственного министерства», при всей своей конституционной «безграмотности», была в то время одной из ходячих версий. Припомним, что вел. кн. Михаил, действовавший с согласия совещания Совета министров, на котором присутствовали Председатель Думы и такой испытанный правовед, как ст. сен. Крыжановский, предлагал своему царствовавшему брату как раз подобный же проект «ответственного» министерства. Но еще более показательную иллюстрацию мы можем найти в дневнике молодого морского офицера Рейнгартена – одного из тех, кто искренне мечтали о «конституции» для России и деятельно готовились к ней: 27 февраля Рейнгартен излагает ближайшую программу действия, выработанную в кружковых «дружеских беседах» – это, следовательно, коллективное мнение: Гос. Совет и Гос. Дума составляют «законодательный корпус», который избирает «представителей ответственной перед ними исполнительной власти. При этом все министры, кроме военного, морского и Двора (как стоящие ныне вне ведения премьера), должны быть сменены». Ходячая версия имела уже свою традицию – и не только в тех разговорах о «конституции», которые велись в 15 году в прогрессивном блоке (запись Милюкова отмечает, напр., мнение, высказанное таким авторитетным государствоведом, как Максим Ковалевский: «Мы не занимаемся выборами военного и морского министров и, может быть, и иностр. дел»), а в прецедентах, значительно более ранних; когда в 1905 году Милюков вел переговоры с Треневым о реконструкции правительства и введении в него общественных элементов, он заранее согласился считать «царской прерогативой» назначение министров военного, морского и Двора…
Я не думаю, что подобный проект могла обсуждать царская свита, но допускаю возможность аналогичных безответственных разговоров, так как очевидно, приезд Родзянко неизбежно поднимал вопрос о «конституции», поставленной в порядок дня еще в Ставке. Воейков в Чр. Сл. Ком. решительно отрицал возможность того, чтобы сам Николай II принял участие в политических разговорах со свитой. Этого «никогда не было» – «весь строй, вся атмосфера была – манекен». «Вообще о событиях старались не говорить, потому что это не особенно приятно было». Вся «надежда была на то, что поедем в Псков, и все выяснится». И только в Пскове в действительности поднялся вопрос об «ответственном министерстве».
Существование проекта «полуответственного министерства», созданного в период относительного блуждания императорского поезда, только тогда могло походить на «истину» (документальных доказательств нет
